Шесть тысяч мыслей Лины Коваль - стр. 12

Когда до закрытия библиотеки оставалось полчаса, я садилась и слушала аудиокниги – Мэри Поппинс, историю про Ассоль, легенды Толкиена. И вот однажды Старик, которого все так и называли – Стариком, – велел мне поставить диск с книгой «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Я включила, и всю неделю по вечерам мы сидели вместе и слушали. Молчали.

– Кем хочешь стать? – спросил меня Старик, когда мы дослушали книгу.

– Не знаю пока. Коллекционером, наверное. Буду вещи интересные собирать. Музей открою.

– Хорошо бы еще людей интересных собрать. Это посложнее будет, – сказал он.

Старик всю жизнь проработал учителем в интернате для незрячих. Когда он входил в читальный зал, все замолкали. Библиотекарши часто с ним советовались по сложным жизненным вопросам. Он смотрел куда-то сквозь свои черные очки, внимательно слушал и коротко что-то говорил. Он вообще любил все короткое и ясное, наверное, поэтому и подарил мне маленькую темно-зеленую книжку Басё.

– Японский поэт. Самый мудрый из всех. Читай, когда на душе скверно, – так сказал мне Старик на прощание.

А сегодня как раз скверно, поэтому, приехав домой, я прежде всего схватила с полки темно-зеленую книжку и заперлась с ней в кладовке. Открыла наугад. Сто двадцать третья страница. Читаю сверху:

– Лина, может, ты выйдешь наконец из кладовки? Я не видела тебя с утра!

– Выхожу! – Захлопываю Басё и кладу его на перчатки. Пусть только попробуют возмутиться – сразу отправлю в большой мешок со старыми тряпками.

Сегодня суббота. Варили с Кирой варенье из ранеток. Я привезла из парка полные карманы и капюшон. Привычка класть что-нибудь в капюшон – желуди, листья, красивые камушки. Так вот, пока я вспоминала про Старика и японского поэта, нашла ветку с мятными ранетками, янтарными, почти прозрачными. Как будто их сделали из меда и заморозили. Кладешь одну такую на язык и прижимаешь к нёбу – вся янтарная мякоть расползается по рту, даже жевать не надо.

В общем, я наелась мягких ранеток, а твердые привезла Кире. Мы долго думали, резать их или варить так, целыми. Решили все-таки целыми, с хвостиками. Брали ранетки, аккуратно протыкали зубочистками и складывали в большой железный таз. Получилось много маленьких красных горошин с хвостиками.

– Яблоки для кукол, – сказала я.

– Точно, – согласилась Кира.

Из вчерашней истории со Степой, шарфом и Марковым она ухватилась только за Грибоедова.

– А ты знаешь, что у него есть два чудесных вальса?

– Нет, я только знаю, что он был масоном и дипломатом. – И еще громче стала мешать ложкой в тазу.

– Сейчас я поставлю, ты должна это слышать! – кричит мне Кира уже из комнаты.

Я слегка на нее обиделась: из всего, что я с такими подробностями выболтала, заинтересоваться лишь Грибоедовым и его вальсом! А потом звучит грустная фортепианная музыка, все начинает кружиться, и Кира рассказывает мне о Нине Чавчавадзе, Черной розе Тифлиса.

Оказывается, Грибоедов женился на Нине, когда ей было столько же, сколько мне сейчас, – пятнадцать!.. Через несколько месяцев после венчания его убили в Персии, а она больше никогда не вышла замуж.

– Разве так бывает? – спрашиваю я.

– Все бывает, если любишь по-настоящему.

– А у вас со скрипачом – по-настоящему?