Щегол - стр. 80

– Кто вам сказал, что я живу у Барбуров?

Он быстро заморгал.

– В газете писали, – ответил он. – Ты что, не читал?

– В газете?

– В “Таймс”. Не читал? Правда?

– В газете что-то писали про меня?

– Нет, нет, – быстро заговорил он, – не про тебя. Про детей, которые потеряли близких тогда в музее. Большинство были туристами. Была там одна маленькая девочка… совсем кроха, дочка дипломата из Южной Америки…

– Что про меня написали в газете?

Он поморщился.

– Ну, знаешь – остался сиротой… нашел приют у светской львицы, активно занимающейся благотворительностью, всякое такое. Сам, наверное, представляешь.

Я растерянно уставился в тарелку. Сирота? Благотворительность?

– Очень милая была статья. Я так понимаю, ты ее сына защитил от хулиганов? – спросил он, пригнув большую седую голову, чтоб поймать мой взгляд. – В школе? Второго одаренного мальчика, которого перевели в класс постарше?

Я покачал головой:

– То есть?

– Сына Саманты? Которого ты защитил в школе от больших мальчишек? За это тебя побили – что-то в таком роде?

Я опять помотал головой – в полном недоумении.

Он рассмеялся:

– Вот так скромность! Тут нечего стесняться.

– Но все было не так, – растерянно сказал я. – Нас обоих дразнили и били. Каждый день.

– И про это в статье было написано. Тем более примечательно, что ты за него вступился. Ну, тогда, с разбитой бутылкой? – напомнил он, когда я ничего не ответил. – Кто-то пытался порезать сына Саманты разбитой бутылкой, а ты…

– А, тогда, – сказал я, смутившись, – да это так, ничего особенного.

– Но ведь тебя самого порезали. Когда ты пытался ему помочь.

– Да все не так было! Кавана на нас обоих набросился. А на тротуаре валялся осколок стекла.

Он снова рассмеялся, густым, резким смехом большого мужчины, который до странного разнился с его подчеркнуто рафинированным выговором.

– Ну, как бы оно там ни было, – сказал он, – а ты попал в весьма интересную семью.

Он встал, подошел к буфету, вытащил оттуда бутылку виски и плеснул на пару пальцев в не слишком чистый стакан.

– Саманту Барбур не назовешь доброй и отзывчивой душой – по крайней мере по ней этого не скажешь, – сказал он. – Но, похоже, она много добра делает этими своими фондами и сбором средств, верно?

Я молчал, он убрал бутылку обратно в буфет. Наверху, в окошке свет был молочно-серым, по стеклу сыпало мелким дождиком.

– А вы откроете магазин снова?

– Ну-у, – вздохнул он, – этим всем занимался Велти, клиентами, продажами. А я – я краснодеревщик, а не бизнесмен. Brocanteur, bricoleur[22]. Я в магазин и не поднимался почти, все сидел себе внизу, полировал да ошкуривал. А теперь его нет – и все еще так свежо. Люди заходят за вещами, которые он продал, мне доставляют что-то, а я и не знал, что он это купил, я и понятия не имею, где все документы, не знаю, какая бумажка для чего… у меня к нему скопился миллион вопросов, я бы все на свете отдал, лишь бы поговорить с ним хоть пять минут. Особенно… особенно насчет Пиппы. Насчет ее лечения и… ну вот так.

– Ясно, – сказал я, понимая, как убого это прозвучало.

Мы приблизились к тревожной черте, за которой начинались мамины похороны, затянувшееся молчание, улыбки невпопад, – к месту, где слова не действовали.

– Он был чудесным человеком. Немного было таких, как он. Вежливый, обаятельный. Из-за его горба его вечно жалели, а я в жизни не встречал никого, кто, как он, с самого рождения, был бы наделен таким счастливым мироощущением, ну и покупатели его, конечно, обожали… Разговорчивый, общительный, всегда таким был… “Раз мир не идет ко мне, – бывало, говорил он, – то я должен выйти к нему”…