Шарманка. Небесные верблюжата - стр. 6
Но он будет умирать в Ментоне, окруженный лаврами; бледные, прозрачные руки протянет на клетчатом пледе, и кругом будут тихо благоухать южные цветы.
Шелковый воздух нежно щекочет щеки. «Отчего не пококетничаешь с ним?» Ты меня ласкаешь?
Впалые глаза сияли, бледные щеки светились. Протекала ночь лихорадки и радости. Он кокетничал с темнотой, он нежно наклонялся к ночи, заигрывал с нею, вкрадчив, доверчив и властен, как дитя…
Ты меня ласкаешь?..…
Музыка светлых окон для «нашего» торжества! Такой маленький и такой великий!
И такой великий!
……….
– Вы слышали, к сегодняшнему вечеру три тысячи корзин приготовлено для жертвы богу…
И подумать, что ему платили по копейке за строчку.
– О прекрасный, о несравненный! О избранный! О коленопреклоненные перед ним лампы…
Утром город говорит: мои белая туманная маска тиха. Мои далекие крыши дымят в небо. Мои дымы неподвижны. С утра тихие водосточные трубы немо опущены к тротуару. Усталые кошки тихо лижут себе бока. Убраны в коробки китайские тени. Огоньки, слава, театры, вызовы и явленья, актеры и поэты с напряженными глазами сложены в картонные коробки, серые и длинные. На них лежит туман.
Пахнет в городе хлебом, дымами. Смотали на невидимую катушку цепи огней и спрятали. Вышло из игры то, что было вечером. Угадываются только обои голубенькие да серенькие в комнатах, по-утреннему. Все остановилось и бело.
И дома праздны, ничего не ждут, окна не прозрачны. Ничего не слышно сквозь толстые стены. И дома неподвижны – точно понедельник.
Так жизнь идет
Нелька ждет. Ей сказано здесь стоять и ждать его прихода. Улица прокатывается мимо. Рокочет вдали. Целый день сеяла золотая пыль в городе. Панель – плоская, покорная, тянулась бесконечно под ливнем солнца и ногами идущих.
Нелька чуть-чуть мальчишески пожимается под перекрестными взглядами. Она ждет терпеливо.
Раскаленный воздух вздыхает к вечеру. Город дышит горячим в прохладу. Вдали рокот страстно трещит и захлебывается. Город томится. Под ее ногами мостовая – жесткая, жестокая, как боль.
Она худощава, как девушка. «Эй, ты мамзель, через два часа придет господин!» – грубо захохотав, проходили поденщицы. Попятилась от прохожих, вглядываясь чутко. Господин на ходу пощекотал ей щеку набалдашником трости. Она немного отодвинулась, подумала: «Все равно: мужчины – господа». Она привыкла проводить целый день на улице.
Толпа проходит мимо покоряющей волной. «Эй, недурненькая! Ха, ха!» Проходят. Женщины. Мужчины, чей-то оставленный велосипед у стены: седло кажется горячим, сохраняет упругость недавнего прикосновения молодых ляжек. Горящие бусы увеселительного сада. Надорванный голос певицы.
Мимо проходит красивый студент в короткой тужурке, пошевеливая свежими, упругими бедрами. Он перекинул с руки на руку легкую трость. «Вот и этот мог бы владеть мной и бить меня своей изящной тростью». Она застенчиво пожимается; у нее немного загорелые руки, чуть-чуть неловкие и беззащитные. Эх, Нелька! Воздух вздыхает бархатней и глубже. И ей кажется, что она протягивает ладонь и что-то просит у проходящих мужчин. Но она стоит, опустив руки, и ничего не просит и только смотрит.
Назойливо жмется к ней и дышит горячим улица. Потом ей кажется, что она робкая собака, которая не решается подойти к своему хозяину. Улица полна их воли и приказанья.