Сестрица - стр. 20
Изабель опустила голову, чувствуя, как пылают щеки. Они с Тави только что приехали на рынок, и вот, уже началось.
Медленно она набрала полную грудь воздуха, вспоминая наказ сестры: «Держи себя в руках». Отсчитала из кармана монеты и протянула через прилавок. Жена пекаря с хамской ухмылкой подала ей самый маленький хлеб, да еще подгоревший снизу.
– Так ей и надо, – заявила одна женщина в очереди.
– Для нее и подгорелый слишком хорош, – фыркнула другая.
Женщины стояли позади Изабель, покачивали головами, показывали на нее пальцами и отпускали замечания. Они источали праведность, как гуси на вертеле источают жир, хотя не далее как вчера первая отвесила маленькой дочке такую оплеуху за пролитое молоко, что у девочки вся щека вспухла, а вторая целовалась с мужем сестры в переулке за таверной.
Известное дело – когда вешают вора, больше всех радуется другой вор.
– Надеюсь, ты им подавишься, – напутствовала жена пекаря девушку, пока та укладывала хлеб в корзину.
Изабель почувствовала, как внутри закипает гнев. Злые слова чуть не сорвались с ее уст, но она вовремя прикусила язык.
– И твоя уродина-сестра тоже пусть подавится.
При упоминании о сестре – о Тави, которая похудела после отъезда Эллы, мало улыбалась и почти перестала есть, – тлеющий гнев Изабель вспыхнул, как сухой порох.
В центре витрины горделиво красовалась пирамида из сияющих коричневых булок. Изабель размахнулась и сшибла с нее верхушку. Не меньше дюжины булок слетели с витрины и закувыркались в уличной пыли.
– Сами вы подавитесь, – заявила она побагровевшей от гнева хозяйке и ее кудахчущим товаркам.
Выражение лица наглой бабы, ее негодующий вопль, ее смятение – от всего этого Изабель на минутку стало легче. «Я победила», – подумала она. Но пока она, припадая на правую ногу, удалялась от прилавка, тошнотворное ощущение беды охватило ее. Выиграла не она. Выиграл ее гнев. В который уже раз.
«Элла не сделала бы так, – пришло в голову ей. – Глянула бы на них кротко, улыбнулась ласково, как она умеет, и они не нашли бы что сказать».
Элла вообще никогда не злилась. И тогда, когда готовила для них еду или убирала дом. И тогда, когда ела в пустой кухне одна. И даже тогда, когда Маман не пускала ее на бал.
Элла спала на жесткой кровати в холодной чердачной каморке; в спальнях Изабель и Тави пылали каминные дрова, на кроватях лежали пуховые перины. Летом и зимой Элла носила одно и то же платьишко, латаное-перелатаное, шкафы Тави и Изабель ломились от нарядов. И все-таки в их семье день за днем пела и улыбалась только Элла. А не Изабель. И не Тави.
– Почему? – спросила себя Изабель, отчаянно желая найти ответ, словно это помогло бы ей научиться быть хорошей и доброй; но ответа не было, только боль, глубокая и гложущая, в левой стороне груди.
Если бы Изабель спросила про эту боль у старых кумушек из Сен-Мишеля, которые сидят у источника на деревенской площади, те рассказали бы ей, откуда она берется. Не зря ведь старухи говорят: «Бойся не того волка, что в лесу, а того, что в клетке».
Сен-Мишель стоит на опушке большого леса, который местные жители называют Диким. По ночам из него выходят волки и в поисках добычи рыщут по полям и фермам. Они любят кур и молоденьких ягнят. Эти волки страшны, но есть один, который страшнее прочих. О нем-то и говорят старухи.