Серебряный век в нашем доме - стр. 45
В том же году, когда он окончил университет, произошло и другое важнейшее в его жизни событие: рождение ОПОЯЗа, общества изучения поэтического языка, сыгравшего столь значительную роль не только в создании и развитии формальной школы, но в формировании нового отношения к искусству. В наступивших после октября 1917 года обстоятельствах власти предержащие инстинктивно ощущали чуждость, даже враждебность, скрытую в философии этого, казалось бы, узкоспециального и к тому же никакими формальными узами не связанного сообщества. “В 1920-х годах на одном из диспутов, – вспоминает Лидия Гинзбург, – Шкловский сказал своим оппонентам: «У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так что же вы беспокоитесь?» В самом деле, беспокоились. Беспокоились хотевшие подчинить все области жизни – науку, искусство, нравственность – единой политической догме. ОПОЯЗ насчитывал, конечно, больше четырех человек, но опоязовцев все же было немного. Дело же в том, что эта малочисленная группа оказалась авангардом широкого движения научной мысли (русской и зарубежной), стремившейся изучать искусство, в частности литературу, как специфическую деятельность, со своими законами и своими приемами”[69].
Сергей Бернштейн, ему минуло в тот год двадцать четыре, был одним из основателей ОПОЯЗа. Со многими членами его связывали личные отношения. Мой отец уверенно утверждал, что ОПОЯЗ родился в их с Сергеем доме: он помнил, как Тынянов и Эйхенбаум у них познакомились со Шкловским. Трудное и тогда непонятное слово “ОПОЯЗ” я слышала с детства, задолго до того, как мне стало известно, что же оно означает: оно мелькало в разговорах отца и дяди с Виктором Шкловским, в их воспоминаниях – всегда запросто и почти всегда с улыбкой. В дополнение к тому, что мы знаем об ОПОЯЗе, мне хотелось бы напомнить: это было не только сообщество ученых, но и дружеский круг – сродни братству “Серапионов”, не столь тесный, но тоже связанный прочными узами в духе высоких традиций лицейской дружбы пушкинских времен. Одно из свидетельств тому сохранилось в воспоминаниях моего отца, в ту пору гимназиста Сани, частого участника их неформальных встреч:
Трио, которое основало ОПОЯЗ: Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, встретились в нашем доме. Шкловский в воспоминаниях пишет, что он с Тыняновым познакомился на улице… Может быть, до этого они и встретились. Но вот у меня в памяти остались они трое у нас в доме.
Брат <отличался> нелюбовью к писанию <…> был блестящим ученым, превосходным лектором и педагогом, его ученики рассеяны по всему миру, но написано им немного, а значительная часть написанного не опубликована[70].
О том же упоминает Виктор Шкловский: “Кроме людей, которые печатались в ОПОЯЗе, много в нем значили люди, не дававшие рукописей для печати и только говорившие на собраниях. Говорил о стихе и объяснял теории Бодуэна бородатый <…> Сергей Бернштейн, человек великой точности. <…> Бернштейн говорил, что он не может сдать книгу, пока не выяснит все вопросы до конца. Мне кажется, что в этом он ошибался…”[71] На экземпляре первого тома своего собрания сочинений, подаренном моему отцу в 1974 году, Виктор Шкловский, в частности, написал: “Недавно я читал Сергея – это был великий человек”.
Думаю, мой отец не был прав, говоря, что у его брата была “нелюбовь к писанию”: Сергею Бернштейну мешал присущий ему комплекс совершенства, тяга к “великой точности”, отмеченная Шкловским, непреодолимое стремление каждой мысли придать безупречную четкость и остроту, а каждой фразе – максимальную выразительность вкупе с элегантностью, достойной предмета изложения. Вслед за любимым им Тютчевым он полагал, что “мысль изреченная есть ложь”, но строптиво не желал с тем примириться и обрекал себя на молчание, заявленное в названии тютчевского этюда.