Серебряный лебедь - стр. 16

– Было бы неплохо, если бы ты держалась от меня подальше.

Это стало последней каплей, и я скрещиваю перед собой руки. Я та еще штучка.

– Что, черт возьми, я тебе сделала?

Спиной я чувствую присутствие безмолвно наблюдающего Хантера.

Глаза Брантли встречаются с моими, прожигая меня, словно горячий нож, режущий холодное масло:

– Само твое существование – проблема. Все было хорошо, пока ты не вернулась, – резко отвечает он, прежде чем оттолкнуть меня и направиться к двери.

Он останавливается, взявшись за ручку, и быстро смотрит на меня через плечо. Его темные джинсы свисают с узких бедер, а белая футболка облегает фигуру. Он что-то бормочет и распахивает дверь.

– Вернулась? – спрашиваю я Хантера. – Я никогда в жизни здесь не была.

Он наблюдает за мной, отталкиваясь от стены:

– Он просто имел в виду то, что ты приехала.

Направляясь к входной двери, он наконец оставляет меня одну:

– Я ухожу. Моя помощь тут больше не требуется.

Я остаюсь на том же месте, рассеянно глядя на дверь. Что происходит? Сильно сбитая с толку всем, что произошло в моей жизни за такой короткий промежуток времени, я поднимаюсь по лестнице в свою комнату, вытаскиваю альбом для рисования и сажусь за стол. Взяв со стола пульт, я нажимаю PLAY на своем проигрывателе. Затем я прижимаю карандаш к краю чистой белой страницы и начинаю рисовать.

Стук в дверь заглушает музыку и отрывает меня от рисунка.

Бум-бум-бум.

– Мэди!

Отодвигая стул, я смотрю на будильник, который стоит на прикроватной тумбочке. Черт! Сейчас 17.30. Я рисовала ровно три часа без перерыва. До смерти мамы я делала так по меньшей мере трижды в неделю, если не чаще, но после ее смерти мне стало гораздо труднее заниматься творчеством. Музыка всегда была для меня отдушиной, а зарисовки – чем-то личным, чем-то, что мы с мамой делали вместе.

Открыв дверь спальни, я вижу на пороге Татум.

– Мне так жаль, – бормочу я. – Я немного увлеклась своим рисунком.

Татум проходит мимо меня, сжимая в одной руке книгу в мягкой обложке, а в другой – розовую спортивную сумку:

– Я вижу.

Она указывает на мою голову, имея в виду растрепанный пучок, нелепо покосившийся на правую сторону.

– Эй! – я хихикаю, указывая на кровать. – Это еще ничего. Тебе стоило бы увидеть их утром.

Это правда, потому что моя утренняя прическа не поддается никаким описаниям. Мои волосы густые и длинные и вдобавок завиваются в естественные упругие волны, доставшиеся мне благодаря маминым испанским корням.

– Да ладно тебе.

Я с подозрением оглядываю Татум:

– А где твоя пижама?

Она с улыбкой смотрит на меня, вытаскивая пачку конфет:

– В сумке.

Я наклоняюсь, выхватывая сладости из упаковки, и иду к своему шкафу, вынимая хлопковые пижамные шорты и легкую майку:

– Я приму душ. Когда я вернулась, то не успела привести себя в порядок.

– О, – Татум с притворным трепетом прижимает руки к груди, – ты прихорашиваешься для меня, да?

– Еще чего! – усмехаюсь я, направляясь к ванной.

Приняв душ, я быстро чищу зубы, на случай если засну во время просмотра фильма, и запираю дверь со стороны Нейта.

Вернувшись в комнату, я в замешательстве смотрю на гору сладостей у ног Татум.

– Матерь б…

– Что? – невинно спрашивает она. – Ты недооценивала мое пристрастие к сладкому?

Я смотрю на чизкейк, картофельные чипсы, M&M, глазированные пончики, мармеладных мишек и газировку.