Сердце в осколках - стр. 11
Мать снова исчезла из моей жизни. Все исчезли. Привычно одинокая я ждала своей участи. Препараты, капельницы, ночи без сна. Мне не хотелось жить. Не знаю, за счет чего держалась.
Потом была страшная процедура, название которой мне никогда не вспомнить, да я и не хочу. Первую я не выдержала до конца, мне стало плохо от собственного крика и давления в двести.
Откачали. На следующий день повторили, влив в меня какую-то дрянь.
— Малыш больше не шевелится, — хриплю медсестре, меняющей капельницу.
— Так должно быть, — ответила она. — Как только начнет болеть живот, позови, мы переведем тебя в родильный блок.
Он начал болеть только на следующее утро. Меня переместили в другое отделение, в отдельную палату, где стоит кровать и большое гинекологическое кресло. На окне нет занавесок, только решетки.
Я лежу головой к этому единственному окну. В посиневшей от капельниц руке очередная игла с препаратом. Мне кажется, я в своей жизни ни до, ни после этого случая, никогда так не кричала. Это была не боль, хотя и она была невыносима. Это был дикий, животный ужас и отчаяние такое сильное, что удержать его внутри было невозможно.
— Тише… Шшш… — анестезиолог.
Единственная женщина, что оказалась добра ко мне. Она ищет вену на истерзанной руке, гладит кожу прохладными пальцами.
— Заставили, да? — спрашивает тихо. Киваю и снова кричу. — Ччч, — гладит теперь по волосам. — Ты уже ничего не можешь изменить.
— Мне страшно, — шиплю ей. Голос от крика сел. — Я так хотела этого ребенка. Я хотела!!! Я не хотела, чтобы было вот так! Зачем она так со мной?
— Посмотри, — женщина помогла мне повернуть голову, чтобы увидеть, что происходит за окном. — Сегодня все закончится. Снег — это хороший знак.
И я смотрела, как ненормальная, на этот снег принимая очередную дозу препарата, стимулирующего схватки, но в этот раз в него добавили какого-то хорошего обезболивающего. Мне на некоторое время стало легче.
Я перестала кричать... Все закончилось… Меня увели в родильный зал. Даже тужиться не пришлось. Один раз и все. Малыша спрятали в черный пакет. Унесли…
— Кто у меня? — спросила женщину в белом халате.
— Зачем тебе? — грубо, с обвинением поинтересовалась она.
— Скажите, пожалуйста.
— Девочка.
— Виктория, — прошептала одними губами закрывая тяжелые веки.
Очнулась уже в коридоре с грелкой внизу живота.
— Тебе надо кому-нибудь позвонить? — спросила дежурная медсестра.
— Нет. Мне некому…
А потом полгода тяжелой депрессии. Таблетки, врач, слезы и бессонные ночи. Моральное уничтожение себя. Попытка покончить с собой. И дед, который постепенно вытаскивал меня из этого Ада. Он заработал нам с бабушкой на поездку к родственникам в Казань. Там и она начала оттаивать. Мы стали понемногу говорить, но только на общие темы. Никогда о том, что произошло. Не упрекала долгое время, я и тому была рада.
Вот так странно бывает. Я всего лишь встретила знакомую девчонку на улице. Она всего лишь сказала про бывшего, а меня откатило так далеко назад.
Сидя сейчас в бабушкиной ванной и вспоминая все это я будто заново физически, каждой клеткой переживаю ту боль.
Стук в дверь заставил очнуться. Я, оказывается, даже плакать перестала. Просто беззвучно всхлипываю, судорожно делая вдох за вдохом. Пусть приезжает придурок Ростовский! Я его не боюсь!