Сердце на Брайле - стр. 12
– Видишь ли, – учил он меня шепотом, – Решевский был довольно скрытным игроком. И совершенно непредсказуемым. Он не любил ни гармонии, ни прозрачности, но обожал странные ходы, которые совершенно сбивали с толку соперника!
– Надо же…
– Ну конечно! А еще он был приверженцем защиты Нимцовича[14], чтобы избежать сдвоения пешек…
Я прикидывался, что догадываюсь, о чём речь, и ценю предмет беседы.
– Ты же хотя бы примерно понимаешь, о чём я? – спрашивал меня Хайсам.
– Ну конечно же да!
И глаза моего друга улыбались за толстыми стеклами очков.
Наверняка он делал вид, будто верит, что я могу понять хоть что-нибудь в этой игре, которая была еще посложнее уравнений с одним неизвестным (а это уже нечто невероятно трудное). Хайсам был ко мне очень добр.
– Видишь, – говорил он, показывая на своего отца, который только что сделал ход, – Авербаха критиковали за такой ход, потому что конь находится теперь на g3. Лучше бы он пошел восьмым ходом на c5.
– Я так тоже подумал…
Однажды я спросил уважаемого египтянина: зачем играть партии, которые уже кто-то сыграл в прошлом и все знают, чем это закончилось.
– Это как повторять таблицу умножения…
– Ты это специально, чтобы побесить меня?
– Нет, я это для сравнения…
– Как там твоего игрока?
– Решевский?
– Да, он самый. Наверняка вот у него не было никаких проблем ни с таблицей умножения, ни с уравнениями, ни с неизвестными…
– Конечно не было. В шесть лет он уже играл в шахматы одновременно с двадцатью взрослыми. Его называли «маэстро лазеек» из-за развитого инстинкта самосохранения и способности вывернуться даже из самых безвыходных ситуаций.
– Короче, он был экспертом… Как и Александр Дюма.
Хайсам улыбнулся, а я подумал, что наверняка опять сморозил глупость.
– Можно и так сказать. Но твой Александр Дюма больше всего на свете любил объедаться и волочиться за юбками!
Я не осмелился возразить, потому что не хватало знаний, но всё-таки пообещал себе попозже проверить эту информацию. Я попытался исправить положение:
– Ну знаешь, писать книжки он тоже любил…
– Конечно любил, но не настолько.
– Ясное дело, за юбками волочиться веселее!
Мы подошли к кабинету математики и встали у стены, чтобы пропустить школьников, которые спешили покинуть класс после окончания предыдущего урока. Я поискал глазами Мари-Жозе и заметил копну ее рыжих кудрявых волос. «Насколько же она выше меня, – подумалось мне, – и вся такая аккуратная, с четкими, чистыми линиями, ну как бы ни одной помарки на полях». Я вспомнил еще, что говорил папа, когда хотел пробудить любовь к чистоте: «Заботься о своих ногах, ноги – это то, что отличает тебя от остальных». И тут я опустил глаза и увидел, что носки Мари-Жозе безупречны: супербелые и тщательно натянуты.
Я совершенно расплывался на ее фоне, словно в воздухе растворялся.
Как только все зашли в класс, нам раздали листочки со всякими фигурами и вопросами, и я тут же понял, что всё очень сложно. А ведь накануне я провел вечер, штудируя справочник Кребса и разные журналы, чтобы наконец-то ответить на папин вопрос о новшествах во время гонки Париж – Берлин 1901 года, но уснул, так и не найдя нужных сведений, и забыл подготовиться к уроку. В поисках вдохновения я поточил карандаш, а затем прочел задачу:
Построй равнобедренный треугольник ABC с вершиной A. Пусть точка E – симметричное отображение точки A относительно отрезка BC. Пусть точка B – параллельный перенос точки A на вектор