Сен-Жермен - стр. 42
Я поклонился.
– В таком случае повелеваю Мирзе Мехди-хану и тебе приступить к разработке соответствующих фирманов.[48] Все указы должны быть готовы через четыре месяца.
Когда я уже совсем было собрался уходить, Надир-хан окликнул меня и, шутливо погрозив указательным пальцем, добавил.
– Талани, ты упоминал, что якобы шах Хосров Ануширван являлся основателем династии Сасанидов, воспетой Фирдоуси? Ты ошибаешься, чужеземец – первым царем был Каюмарс. Так что мы тоже кое-что знаем, кой о чем слышали…
Я попросил Жака остановить карету. Вышел на воздух, огляделся. Роща за спиной вернула мне реальность. Вот он, наш обычный лесок – березы, ольха, частые тонконогие осинки, в глубине рощи дубы и грабы… С опушки была видна сероватая лента Сены.
Солнце было на закате. С высокого холма также открывался вид на пригороды Парижа. Золотились купола с крестами, выше других поблескивал шишак дома Инвалидов. Над половодьем крыш, очерченным неровной крепостной стеной, возведенной ещё в мою бытность в Париже королем Луи XV, редкими утесами вздымались готические башни соборов. Я знал их наперечет – подальше собор Парижской Божьей Матери, поближе храмы святой Троицы и святого Огюстена. Справа на горе Мартр[49] кружили крыльями ветряные мельницы – в той стороне, уже погруженный в сероватые сумерки очерчивался силуэт колокольни церкви Сент-Пьер. Мне как раз следовало держаться того направления объехать Город[50] по северным окраинам и добраться до улицы Тампль, где меня ждало тайное убежище, приготовленное по моей просьбе друзьями-масонами. До сих пор в парижском парламенте лежит дело о якобы совершенной мною измене. Это все игры герцога Шуазеля тридцатипятилетней давности. Нет уже всесильного министра иностранных дел, нет самого короля Людовика XV, а дело лежит. Впрочем, на подобные исторические шутки мне наплевать, и все равно не следует афишировать свое пребывание в Париже. Все-таки я умер, захоронен в приятном, живописном местечке. Надо соблюдать приличия, граф… Разгуливать по Парижу после своей кончины – это дурной тон…
Справив малую нужду, я окликнул Жака, проверявшего упряжь, а теперь решившего подкормить лошадей.
– Давненько, приятель, не бывали мы в Париже. Сердце не щемит?..
Тот что-то проворчал в ответ, потом сказал в полный голос.
– Мне, фаше сиятельство, что Париж, что Берлин, что Каир или Исфахан все равно. С вами поездишь, не только родину забутешь, но и родных уже не фспомнить.
– Ну, не так уж долго ты ездишь со мной. Каких-нибудь полвека… А у меня щемит. Догадываешься, о ком?
– Как тут не догататься, когда вы фслух во сне начинаете голосить: «Тинатин да Тинатин!» Мне самому было жаль с ней расстафаться. Огневая девка, чистая авантюристка. Она тому русскому увальню наверняка фсю жизнь испортила.
– А кому бы она не испортила? Она бы всем жизнь испортила. Никто против неё не в силах устоять. Разве только я.
– Ах, не смешите меня, фаше сиятельство. То-то, расставшись с ней, вы на полгота о своей алхимии забыли. Сколько фас сны не посещали?
– Столько же, на сколько ты забыл о своих молитвах… Вот она, монета, помнишь?
Я достал из кареты заветный кипарисовый ларец, отомкнул его ключиком и достал почерневшую от времени серебряную монету, отлитую в честь коронации Надир-Кули-хана на трон. Это была полновесная, замечательного тиснения деньга. На аверсе выполненная персидской вязью надпись: «Да будет известно всему свету о воцарении Надира, будущего покорителя мира». На реверсе многомудрая сентенция, которую можно было толковать как «Слава достойному», а можно, как объяснил мне Мирза Мехди-хан, прочитать и по-другому: «Все, что не делается, все к лучшему».