Семь клинков во мраке - стр. 30

Я не сдержала улыбки.

Лиетт заметила это и нахмурилась. Она подхватила склянку с Прахом и унесла к сундуку. Рядом с ней он казался гигантским. Лиетт всегда была худенькой, но сейчас ее одежда – заляпанные маслом штаны и рубаха с высоким воротом и длинными рукавами – висела чуть свободнее, чем раньше. Лиетт слишком мало ела. Или спала. Или и то и другое.

Я, наверное, тоже приложила к этому руку.

Но если бы спросила, к чему именно, начались бы неприятности. Так что я прикусила язык. Лиетт убрала склянку и достала небольшой кожаный футляр, знакомо звякнувший металлом внутри, когда она поставила его на столешницу передо мной. Я приподняла крышку, улыбнулась серебряным патронам, и они улыбнулись мне в ответ. На капсулах были подписаны чары: Изморозь, Геенна, Солнцесвет, Шокхват – все мои любимчики.

– Три дюжины, – глянула я на Лиетт. – Я тебе нравлюсь, а?

– Собиралась оставить часть на следующий раз, когда ты явишься мне досаждать, – ответила та. – Однако считаю их надлежащей платой за то, что ты мне отдала. – Лиетт уселась обратно за верстак и, бросив на меня взгляд напоследок, вернулась к работе. – Если это все, можешь идти. Постарайся попасть в ловушку по пути.

– О, это не все. – Я подняла палец. – Сказала же, что я кое-что для тебя прихватила, правда?

– Но ты только…

– То было для дела, – перебила я, убирая пули в сумку и доставая оттуда свой трофей. – А это – для тебя.

Да, мое наблюдение не распространяется на всех, однако те женщины, кого мне посчастливилось встретить в жизни, следовали этому правилу.

Если нужна услуга, принеси ей цветы.

Если нужно прощение, принеси ей украшения.

А если нужно и то и другое, принеси ей книгу.

И если все это кажется тебе глупостью, значит, тебе никогда не доводилось видеть, как у человека озаряется лицо, как оно озарилось у Лиетт, когда я положила перед ней «Третью монографию Эдуарме о естественных законах и контрсложностях Шрама». Ее глаза стали огромными, а губы сжались. Когда я показала ей Прах, лицо ее горело изумлением и пытливостью. Но когда я дала ей книгу…

В глазах Лиетт отразился голод.

– Это… – Она умолкла, сдержав порыв облизнуть губы. – Это крайне редкий текст. – Лиетт подняла на меня взгляд, уже не хмурый, но пылающий тем голодом. – Где ты его достала?

– Нашла.

Ложь, и Лиетт это знала. Не самая серьезная, что она от меня слышала. Даже не самая серьезная, что она услышит от меня в тот день, она знала и это. А еще понимала, что, раз я принесла ей книгу, значит, я в большой беде. И вот, крепко прижав эту книгу к груди, Лиетт спросила снова – с усталым вздохом, который разбил мне сердце, когда я впервые его услышала.

– Чего ты хочешь, Сэл?

И я улыбнулась. И наклонилась над верстаком. И попыталась не думать о том, какая же я сволочь.

И рассказала.

У меня давно нет дома, который я могла бы назвать своим. И мне не хватает его – собственной кровати, двери, которую я могла бы закрыть, купальни, – но больше всего мне не хватает стен, которые можно украсить.

Звучит, наверное, странно, однако есть нечто приятно… откровенное в том, чтобы открыть всю себя. Будь то военный трофей, здоровенный зверь или просто очень милая картина – это твое обращение к миру, слова, которые ты говоришь любому, кто слышит.

Для Лиетт это были бы слова в духе: «Я бы хотела предаваться любви с книгами».