Секретный дьяк - стр. 11
– Ты-то, Ванюша, почему плачешь? – допытывалась соломенная вдова, утирая платком светлые обильные слезы.
– Королевну жалко…
Всхлипывали вместе. Заодно вспоминали неукротимого маиора Саплина, пропавшего где-то в метелях, в снежном омороке Сибири.
– Ах, Ванюша!..
Если б не страсти низменные!
Но куда без них? Еще в Москве пристрастился Иван к винцу.
Не к романее и не к ренскому, не к молмазее и мушкателю и не к венгерскому всякому, а к простому крепкому винцу, хоть на мяте, хоть на зверобое, хоть на горчице или на амбре, хоть на померанце или селитре. Хватишь крепкого рюмочку, и сердце стишает, мир преображается. Не зря сам государь объявил когда-то указ о содержании в городах и уездах на кружечных дворах именно добрых водок, винца горького.
Если б в меру. А то вот тихо живет Иван, совсем тихо, ладно, совсем как человек, а потом на него находит. С утра все начинает не ладиться. Выйдет на улицу – соседский козел поддаст рогами, забрызгает немецкий камзол. Появится на площади – чуть под телегу не угодит. И в канцелярии не лучше – непременно опрокинет флакон чернил на какой-нибудь важный чертежик.
Тогда сильная тоска нападала.
Серый бес, томительный, долгий начинал точить изнутри.
Точит и точит. Да чего ты, дескать, Иван? Зачем смиряться? Самое, дескать, время. Пойди в кабак да спроси сразу двойного с махом. Какой в том стыд? Сам государь, сам Усатый воюет с Ивашкой Хмельницким. Воюет во славу и в синий дым. Устраивает побоища, какие ему, Ивану, никогда не приснятся. На ассамблеях, говорят, так наддают Ивашке Хмельницкому, что некоторых вельмож домой не везут, а бросают кулями на диванах да на полу. Вот каков он дар Бахуса: попел, попил, попрыгал козлом, потом валяйся.
Ко всему прочему, в такие дни вновь и вновь появлялся в беспокойных снах Ивана тот парнишка, сын убивцы, который в Сибири ему палец отрубил. Грозил, вот ужо доберусь до горла! От снов этих, от предчувствий темных еще сильнее сжималось сердце. Почему-то хотелось знать: жив тот парнишка, где он? А спрашивается, зачем? Любопытство, оно тоже грех. Сама Ева погибла от любопытства.
В пору томящих снов о Сибири Иван просыпался вялым, задумчивым, испуганным даже. Знал, нет для него больше Сибири. Знал, никогда больше не будет для него Сибири. Никогда стрела дикующего не метнется в его сторону, никогда не ляжет перед ним необъятная снежная пустыня в редких лиственницах, называемых по-местному ондушами, а все равно страшно.
Ужасался, вот какая смрадная вещь сердце!
Пью сердечно, а лгу, а сквернословлю. Дальше-то как?
Оно, конечно, Санкт-Петербурх… Холодная река… Бледное небо…
Зато дом соломенной вдовы Саплиной всегда тепл, ухожен. Поленья трещат в печи – это к гостю. Сильно отскакивают раскаленные угольки, а это уж совсем точно к доброму гостю. Может, заедет, направляясь в Сибирский приказ, сам думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Соломенная вдова Саплина никому так сильно не радуется, как брату, но и никого не боится так сильно: Кузьма Петрович кликуш да странников, всех ее святых людей совершенно не выносит. И ведь не возразишь. Кто, кроме родного брата, должен следить за ней, за сестрой?
Вздыхала: ах, маиор!..
Ну, где ты сейчас, маиор?..
В великую шведскую войну неукротимый маиор Яков Афанасьевич Саплин, тогда еще пехотный капитан, отнял у неприятеля большой корабль.