Счастливый предатель. Необыкновенная история Джорджа Блейка: ложь, шпионаж и побег в Россию - стр. 21

. Когда американцы вдруг оказывались в отчаянном положении, рассказывал он Штази, они «просто теряли волю к жизни. И, быть может, стоит сделать вывод, что на пользу слишком благополучная жизнь не идет». Тут из зала раздались сдержанные смешки, и Блейк улыбнулся.[176]

Его рассказ отражает кальвинистские взгляды на материальные излишества, но к американцам он несправедлив. Он не упомянул, что до этого некоторых из них северокорейцы морили голодом и пытали, а на марше смерти с ними часто обращались хуже, чем с гражданскими пленными[177]. «Солдаты умирали от пневмонии, умирали от дизентерии, умирали от холода, умирали от недоедания, умирали от жажды и от истощения», – пишет Стив Фогель в своей книге «Предательство в Берлине»[178]. Многие образованные европейцы тогда ополчились на Америку, приписывая ей материализм и имперские амбиции. В Корее Блейк, судя по всему, поддался этим настроениям.

Он на всю жизнь запомнил представшие его взору ужасы: «Справа и слева от меня умирали десятки тысяч человек. Это был период ожесточенного конфликта, а я оказался в самой гуще. Я видел Корейскую войну собственными глазами; молодые американские военнопленные погибали, а огромные американские летающие крепости сбрасывали бомбы на маленькие беззащитные деревни»[179].

Он сказал офицерам Штази, что все они знали или слышали от родителей о бомбежках немецких городов во время войны. Блейк и сам видел их последствия в послевоенном Гамбурге и Берлине. Однако, продолжал он, в Корее американцы нанесли еще больший ущерб. Они уничтожали деревянные дома крестьян, бедные поселения и города. «Не оставили буквально камня на камне». Он не преувеличивал. Американский генерал Кертис Лемей, глава Стратегического военно-воздушного командования во время Корейской войны, размышлял в 1984 году: «Года за три мы уничтожили – сколько? – двадцать процентов населения»[180]. Бомбежка неизбежно напомнила Блейку, как десятью годами ранее люфтваффе сровняли с землей его родной Роттердам. Он рассуждал: «Мы, как представители Запада, чувствовали свою вину и задавались вопросом: „Что мы здесь делаем, какое право имеем приезжать сюда и все уничтожать?“ Эти люди, которые живут так далеко от нас, должны сами решать, как устраивать собственную жизнь»[181]. Это был еще один шаг на пути к смене идеологии, говорил потом Блейк[182].

Наконец в феврале 1951 года кошмар стал рассеиваться. Вместе с группой из десяти английских и французских дипломатов и журналистов Блейка отвезли на тихую ферму неподалеку от Манпо, на севере страны. «Наше существование в плетеной хижине, – пишет он, – напоминало положение десяти железнодорожных пассажиров, которым пришлось провести два года в вагоне, забытом всеми на запасных путях». Восемь человек из этой группы спали на полу в двух комнатах (женщины спали где-то в другом месте), зато по крайней мере у них была пища, кров и они находились в относительной безопасности[183].

С тех пор переживали они скорее душевно: «Во-первых, потому что мы не знали, сколько еще все это продлится, а во-вторых, потому что нам было совершенно нечего делать»[184]. Здесь оказались мыслящие люди, истощенные голодом и сходившие с ума от скуки. С тех пор Блейк знал, что месяца за три-четыре историю всей своей жизни успеет рассказать даже человек с богатейшим опытом, а потом ему придется начинать заново. Заняться там было нечем, оставалось только играть, представлять себя кем-то другим. Блейк, вспоминал потом Дин, «любил воображать себя… великим офицером ее величества, получающим титул за достойную и преданную службу. Мы похлопывали его по плечу и торжественно произносили: „Встаньте, сэр Джордж“. Мы повысили его до барона, графа и маркиза. Герцогского титула он так и не успел получить – наш плен уже закончился»