Счастливая женщина - стр. 12
Марина – это легко угадывается – Марина не могла попасть в число читательниц, образуемых по образу и подобию любимых типов новейших положительных романов.
Мать ее, женщина слабая и вечно больная, но благовоспитанная и набожная, не могла сама заниматься ею, но тщательно и любовно присматривала за ее учителями и гувернантками и выбирала их сама, со всевозможной осторожностью. Марина была ее единственное дитя, и, не вставая с дивана, куда приковала ее болезнь, она следовала за нею мыслию и надзором и охраняла ее детство и первые годы девического возраста, так что ни одно знакомство с подругами, ни один урок, ни одна книга не доходили до дочери без ее ведома, позволения и разбора.
Мать Марины не допускала до нее ничего такого, что могло бы возмутить расцветание этой розы, блестящей и белоснежной. Вычитанные мысли доходили до девочки провеянные и прочищенные материнскою заботливостью. Эта больная мать была сама из числа тех мечтательниц, о которых мы говорили, и она воспитывала себе идеальную девушку, украшенную всеми изнеженными и немного изысканными совершенствами романических героинь, расхваленных и воспетых в ее собственную молодость.
Когда она умерла, Марина продолжала идти по ее следам и внушениям, и хотя она осталась, как мы видели, почти полною хозяйкою себе самой и отцовского дома, но направление уже было принято, вкус развит, душа окрылена, если так можно выразиться, и девушка сдержала все то, что обещалось девочкой.
Это самое уединение Марины, эта умственная заброшенность, в которой ее оставляли, способствовали к ее полному, своеусловному, ни от кого и ни от чего не зависящему развитию.
Марина, ожидая возраста, назначенного для ее выезда в свет, росла и крепла мысленно, приучалась сознавать себя и свои чувства. Когда гувернантка ее говорила отцу, что она легла в одиннадцать часов и спокойно почивала до девяти, Марина улыбалась, потому что под кисейною занавескою ее кровати всегда ожидала ее какая-нибудь любимая книга, которую она никогда до зари не выпускала из рук, покуда все в комнате и доме на ее половине спало невозмутимым сном.
Марина жила в мире, открытом ей материнским мановением. Книги заменяли ей воспитателей, она окружила себя гениями и мыслителями всех веков и народов; Гете, Шиллер, Жан-Поль, Шекспир, Данте, Байрон, Мольер и сладкострунные поэты, теперь столь пренебрегаемые у нас, Шенье[17], Жуковский, Пушкин, Мур[18], Гюго и романисты-сердцеведцы, Бальзак, Больвер[19], Нодье[20] – и все, что только могло возвысить душу, развить воображение, тронуть сердце созревающей затворницы, все это любила, знала, понимала она.
Конечно, от этого переселения в мир идеальный и письменный она удалилась понятиями и чувствами от действительности, предавалась мечтательности и восторженности, но это самое придавало особенную прелесть ее словам, ее обращению; она говорила, как другие пишут, и в ней не было ничего пустого и пошлого, чем портятся девушки, слишком рано посвященные в светскую жизнь и ее развлечения.
Когда Марине минуло восемнадцать лет и ее стали изредка и понемногу показывать свету на родственных обедах или вечеринках запросто у коротких знакомых, она всюду производила впечатление своим появлением и своею красотою, так что ровесницы и подруги ее стали на нее посматривать не совсем благосклонно и неохотно принимали ее в свой кружок в углу гостиных, откуда они обыкновенно наблюдают за женщинами и пробуют кокетничать с мужчинами.