Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время - стр. 50
Это повторяется каждый год: приключение, волнение. И так всегда и будет: нет причин, по которым этому мог бы прийти конец, – существовали бы сами годы.
Секретное и священное слово, которое связывает его с фермой, таково: «принадлежать». Когда он выходит в вельд один, то позволяет себе негромко сказать: «Я пришел с фермы». Во что он действительно верит, но чего не произносит вслух, держит при себе из страха разрушить волшебство, так это в слова «я принадлежу ферме».
Он никому этого не говорит, потому что такую фразу очень легко понять превратно, легко обратить в ее противоположность: «Ферма принадлежит мне». А она никогда ему принадлежать не будет, он навсегда останется здесь не более чем гостем: и понимает это, и принимает. От мысли о том, что он мог бы и вправду жить в Фоэльфонтейне, называть ферму своим домом и больше не спрашивать разрешения делать то, что ему хочется, у него начинает кружиться голова, и он эту мысль отгоняет. «Я принадлежу ферме»: дальше этого он пойти не готов, даже в самой что ни на есть глубине души. Но в той же самой глубине он знает то, что знает и ферма: на самом деле Фоэльфонтейн не принадлежит никому. Ферма больше любого из людей. Ферма существует от века до века. Когда все они умрут, когда даже фермерский дом обратится, подобно краалям на склоне горы, в руины, ферма так и останется здесь.
Как-то раз – далеко от дома, в вельде – он наклоняется и вытирает ладони в пыли, словно омывая их. Это ритуал. Он совершает ритуал. Он еще не знает пока, что такое ритуал, и все же радуется, что никто его не видит и никому про это не расскажет.
Принадлежность ферме – его тайная доля, доля, с которой он появился на свет и которую радостно принимает. Другая его тайна состоит в том, что, как бы он этому ни противился, он все еще принадлежит своей матери. Для него не секрет, что две эти зависимости приходят в столкновение. Как не секрет и то, что на ферме хватка матери ослабевает больше, чем где бы то ни было еще. Неспособная, будучи женщиной, охотиться, неспособная даже выходить в вельд, она попадает в проигрышное положение.
У него две матери. Дважды рожденный: один раз женщиной, другой – фермой. Две матери – и ни одного отца.
В полумиле от фермерского дома дорога разветвляется, левая идет к Мервевиллю, правая к Фрейзербургу. А в развилке лежит кладбище: участок земли, обнесенный оградой с воротами. Над кладбищем господствует мраморное надгробие дедушки; вокруг него теснится около дюжины других могил, пониже чином и попроще, с надгробиями из аспидного сланца – на одних выбиты имена и даты, на других и того нет.
Дедушка – единственный здесь Кутзее, единственный, кто умер в семье с того времени, как ферма стала ее собственностью. Здесь он закончил свой путь, человек, начавший как уличный торговец в Пикетберге, затем открывший магазин в Лайнгсбурге и ставший там мэром города, а затем купивший отель во Фрейзербург-Роуде. Он лежит здесь, погребенный, но ферма по-прежнему принадлежит ему. Дети его снуют по ней, точно карлики, и внуки тоже – карлики среди карликов.
По другую сторону дороги находится еще одно кладбище, неогороженное, кое-какие из его могильных холмиков выветрились настолько, что кажется, будто земля впитала их в себя. Здесь лежат слуги и батраки фермы, череда их восходит к самому Ауте Яапу, а от него тянется дальше в прошлое. Те могильные камни, которые еще стоят, не несут на себе ни дат, ни имен. И все же здесь он испытывает благоговейный трепет, больший, чем среди сгрудившихся вокруг его деда поколений Боутсов. К привидениям это чувство никакого отношения не имеет. В Кару никто в привидения не верит. Тот, кто умирает здесь, умирает раз и навсегда: муравьи растаскивают его плоть, солнце выбеливает кости, тем все и кончается. И однако же, когда он обходит эти могилы, ему становится не по себе. Глубокое молчание исходит из земли, такое глубокое, что оно кажется гулом.