Савельев: повести и рассказы - стр. 2
Савельев перевел дыхание: раздражение накипало в нем неотвратимо.
– Хорошо. Завтра, в четыре.
– Годидзе! – Неряха аж причмокнул от радости, что провернул свое дельце, и на радостях дал газа. Савельев вцепился в сиденье: водить еще толком не умел дурачок этот, машину дергало все время. Слава богу, хоть довез целым в этот странный отель…
Нетания называется город, вспомнил Савельев, лежа в темноте под грохот балконной двери. Таня – Нетания…
Но что за работа такая, что нельзя снять трубку?
Еле отвязавшись от пахучего мемуариста (поужинать приглашал, дурачок), Савельев добил вечер прогулкой, вернулся в номер и еще час бессмысленно шарил по интернету, косясь то на айфон, то в фейсбук. Потом интернет рухнул, и он тоже рухнул в ожесточении в постель, – чтобы проснуться среди ночи с оборвавшимся сердцем.
Кто-то рвался в балконную дверь.
Когда он очнулся, было светло, и дверь потряхивало совсем легонько. Предутренний сон вытек из памяти, оставив по себе непонятную тоску. Савельев нашарил на тумбочке часы и не сразу навел глаза на резкость. Полежал еще, вспоминая сюжет, в который попал, и, заранее раздражаясь, пошел проверять айфон.
Айфон был как айфон; никто в него не звонил.
– Сука, – сказал Савельев и побрел в ванную.
На завтраке его царапнуло то, что смутило еще при заезде: огромный отель был почти пуст и недоделан даже; какие-то смутные румыны ковырялись в углу с розетками, обломки строительного мусора лежали вдоль стен, отсутствующее окно похлопывало полиэтиленом…
Официантка принесла кофе, круассан и липкую коробочку джема – это был здешний завтрак, и на этом завтраке он был один. А с чего он взял, что будет иначе? Она сказала «у моря», – вот Савельев и подумал, что какой-нибудь «Шератон». Классом ниже его давно не селили.
И почему он вообще согласился, что его селит – она? А вот поди ж ты, полезло из души гниловатое, сладко-волнующее: женщина платит… Господин приехал! И эта еще, молодая поклонница обещанная… Вот и расковыривай теперь коробочку джема на стройплощадке!
Савельев был зол на себя, но досада еще была готова перейти в лирический сюжет. Надо увидеться, подумал он. Мало ли что у нее случилось вечером, – может, чем-то хорошим сердце и успокоится.
Ему очень хотелось любви. К себе, разумеется, к кому же еще?
Савельев снова набрал ее телефон – безответные гудки.
Он поднял руку и злобно-терпеливо держал ее в воздухе, дожидаясь, пока его заметят. Второй кофе был тут за деньги. Черт с вами, запишите на номер! Только кэш, сказала официантка. Да что ж такое!
Шекелей у него не было. Банкомат в магазине, сказала официантка, магазин на площади. И по-английски, главное, сказала: по-русски тут еще не понимают, Израиль называется!
Искать банкомат Савельеву было лень – раскопал и показал официантке мятую бумажку в пять евро: возьмете? Поджала губы, кивнула, принесла кофе. Ну хоть так.
Он велел себе не расстраиваться по мелочам и ни о чем не думать, – авось прояснится само! Берег моря, три свободных дня, худо ли? Но мысль о досужем куске времени отозвалась привычной горечью.
Стихов давно не было.
А ведь были когда-то! Все становилось стишками в те первые московские годы, все перекликалось между собой и возвращалось в мир желчью и нежностью. Он боялся смерти и торопился жить, – оттого и писал взахлеб, и трахался с настойчивостью, изумлявшей Литинститут.