Саван алой розы - стр. 5
Александра Васильевна опять опустила глаза в пол, а ее пальцы, сцепленные в замок, мелко подрагивали.
— Вам жаль этого парня? — спросил Кошкин.
— Да, мне жаль его. Этот же вопрос мне задал следователь в ответ на мои многочисленные доводы, а после спросил с отвратительным снисхождением, замужем ли я.
Кошкин тотчас устыдился, потому как собирался задать точно такой же вопрос. Замужем Александра Васильевна, очевидно, не была, причем скорее ходила в девицах, чем во вдовах.
Смущаясь собственных слез и быстро их утирая, женщина вдруг начала говорить тверже и настойчивей:
— Но дело не в жалости или сочувствии! Я бы ни за что не явилась сюда, не отважилась бы еще раз пройти через все унижения — если б у меня не появились доказательства.
Не дав возразить, она тотчас раскрыла объемный ридикюль, скорее даже чемоданчик, стоявший у ее ног. Оттуда дама извлекла внушительную стопку толстых тетрадей — не ученических, а истинно девичьих, с разрисованными акварелью обложками и старательно выведенными вензелями — и придвинула их Кошкину через стол.
«Дневникъ Розы Бернштейнъ. Апрѣль—сентябрь 1866 годъ», — было выведено чернилами на обложке.
— Это дневники мамы, она вела их всю жизнь.
— Разве вашу матушку звали Роза Бернштейн? — усомнился Кошкин.
— Да… то есть, чтобы выйти за отца, матушка приняла православие и сменила имя: по закону она звалась, разумеется, Аллой Яковлевной Соболевой. Однако дома ее по-прежнему звали Розой. А сама она представлялась чаще девичьей фамилией — говорила, что по старой памяти…
Объяснение показалось Кошкину странным, да и сама Алла-Роза удивляла все больше. Но опомниться ее дочка времени не дала: Александра Васильевна говорила теперь быстро и неожиданно напористо:
— Здесь не все дневники, а только те, что я успела перевести: мама… не получила должного образования, она неважно знала русский и писала на странной для вас смеси русского и идиша с некоторыми употреблениями иврита. Матушка была с детства крещеной лютеранкой, как и мой дед, Яков Бернштейн. Однако воспитание и образование ее было домашним, и учила ее, по большей части, моя бабушка — а она иудейка, — Александра Васильевна снова ниже наклонила голову, будто в самом деле боялась осуждения. — Словом, я сочла за лучшее поверх текста добавить перевод. Старалась писать как можно разборчивей, но, если вы не сможете прочесть что-то, выписывайте на отдельный лист, при следующей встрече я все поясню.
— При следующей встрече?..
Кошкин с замешательством глядел на стопку тетрадей, только теперь осознав, что эта женщина пытается заставить его прочесть их все…
— Да, мне нужно будет передать вам остальные дневники — их примерно столько же. Если, разумеется, вы не против взяться за это дело… — Александра Васильевна сникла, тонко угадав его настрой. Голос ее вновь стал робким и несмелым: — Лидия Гавриловна предупредила, что вы можете отказаться, и, разумеется, настаивать я не посмею. Но, молю вас, Степан Егорович, прежде чем отказываться, прочтите записи мамы! Я прочла их все — и пришла в ужас… В дневниках имеются некоторые компрометирующие мою семью сведения, и первым моим порывом было их сжечь! Возможно, я еще и пожалею, что не сделала этого… И все же я прошу вас прочесть дневники мамы, потому как в них в подробностях описана жизнь человека, который имеет гораздо больше причин желать маме смерти, чем ее садовник. А главное, зовут этого человека Гутман. Шмуэль Гутман. Мама… была знакома с ним в молодости. А в последнем дневнике… право, я еще не перевела его, но твердо запомнила ее слова… буквально за неделю до гибели — и это была последняя ее запись — мама пишет, что увидела призрак из прошлого, свой самый страшный кошмар. Она боялась этого человека, Шмуэля Гутмана. И в дневниках подробно описано, почему.