Самоубийство: до и после - стр. 5

). Только через какое-то время после наших просьб нам разрешили спуститься. Я шла вместе с родителями. Рафик, мой муж, остался в квартире ждать, если придётся открыть дверь полиции или examiner. Брат был прикрыт простынёй и лежал за невысокой оградой под балконом. Мы не могли себя заставить (или нас не пустили, не помню точно) перелезть через ограду и подойти к нему. Я была настолько в шоке, что даже не помню этих деталей, зато помнит мой отец. Потом, когда тело брата вынесли из-за ограды, он лежал завёрнутый в большой белый мешок. Мама просила открыть его, чтоб поглядеть на сына в последний раз. Ей этого не разрешили – видимо, тоже действуя по инструкции, чтобы избежать вероятной страшной реакции. Помню, как я и мама стояли, дрожа от холода и гладя его тело через белый покров. Тогда и приехал с Манхэттена medical examiner. Мне показали фотографии брата для освидетельствования. Я не знаю, когда их сняли: возможно, когда полиция только приехала по сигналу о том, что чей-то труп лежит около дома. Его лицо не было изуродовано, только две-три ссадины. Фотографии родителям, по-моему, не показали – тоже, я думаю, по инструкции, хотя они уверяют, что видели фотографии. Medical examiner спросил меня: как я думаю, что произошло. Я сказала, что брат был безработный, находился в состоянии депрессии. Он всё это записал. Затем тело забрали в машину, так и не показав его нам.

Забегая вперёд, скажу, что у евреев не принято видеть лица покойного на похоронах. Когда на кладбище прибыла машина из похоронного дома с телом брата, к моему удивлению, работник, бывший в машине, предложил мне, моему мужу и дочери и моим родителям посмотреть на Вадика в последний раз. Мы с благодарностью согласились. Лицо брата было загримировано: ни синяков, ни царапин не было видно, он был в костюме, кипе и с талесом, бледный и похудевший, очень красивый, какой-то нереально красивый, как будто из музея восковых фигур. Мы застыли над ним, сцепленные агонией горя, пока гроб не закрыли…

Возвращаюсь к событиям той страшной ночи. После того как забрали тело, мы вернулись в дом. Полицейский ушёл, и мы остались одни. Наступал рассвет. Это был наш первый рассвет без него, рассвет, который он не сможет увидеть. Это было дико. Мне и мужу надо было возвращаться домой, чтобы проводить детей в школу. Была пятница. Брат совершил свой страшный прыжок в ночь с четверга на пятницу, очевидно, не желая нарушать священность субботы.

Мы не хотели говорить детям сразу же, что произошло. Они бы не смогли пойти в школу, и нам надо было бы оставить их, зарёванных, дома, а самим идти договариваться о похоронах. Поэтому мы сказали им, что дядя Вадик в больнице и мы поедем к нему. Проводив детей в школу (моей младшей было тогда одиннадцать лет, средней только исполнилось шестнадцать, а старшей, студентке университета, – восемнадцать), мы отправились в похоронный дом. Не дай Бог кому-нибудь пережить это: родителям говорить о могиле сына, договариваться о том, каким будет гроб, когда и как его похоронят. Несчастные мои родители! Покончив с нашими ужасными делами, мы вернулись домой, чтобы встретить детей после школы. Они были удивлены, почему мы не на работе. Опять был разговор о больнице. Вернулась старшая дочь из университета.