Самая настоящая Золушка - стр. 28

Кто-то делает татуировки осмысленно, придавая этому чуть ли не кармический смысл: долго вынашивает идею рисунка, долго решается, несколько раз отказывается от этой затеи. Мне же нет до этого никакого дела. Я беру идею как лучшую из тех, что придумал, и воплощаю свой план.

— Четыре – пять сеансов, - говорит мастер, пристально разглядывая мой рисунок. Эта ухмылка – что она значит? Ему нравится эскиз? Он считает его безобразным? Он просто дружелюбен или просто враждебен? – Если у вас хорошая переносимость боли, то в четыре уложимся.

— Я бы хотел начать сегодня, - озвучиваю свое пожелание.

— Без проблем, но мне нужно часа полтора-два времени, чтобы подготовить рисунок в большем масштабе, и первая набивка займет примерно три часа.

Киваю. По крайней мере, здесь играет очень тихая музыка и нет орущих детей.

Два часа подготовки мы с девчонкой проводим каждый в своем углу: она делает вид, что читает журнал, я пересматриваю сброшенные мне финансовые документы и графики.

Но стоит нам оказаться за ширмой, где мой личный пыточный мастер предлагает снять рубашку и занять удобное место на кушетке, замарашка вдруг оживает и слабым голосом спрашивает:

— Можно, я помогу? – И, не дожидаясь разрешения, сама берется за верхнюю пуговицу.

Я сжимаю челюсти.

Боль – это стимул и реакция.

Замарашка медленно перебирает мои пуговицы, скользит по ним, словно вплавляется по реке до самого ремня. Задерживается, втягивает голову в плечи, но упрямо тянет ткань рубашки из-за пояса.

Боль – это предательство мозга.

Катя медленно поднимает лицо. Не знаю, как ей это удается, но мой фокус с кончиком носа уже не проходит. Я даже моргнуть не могу, так намертво клинит ее странный серебряный взгляд, полный любви и обожания.

А для меня это пытка, все равно, что смотреть на солнце – и не мочь закрыть глаза. Я окаменел перед своей Медузой. Мысленно ору от боли, когда она тянет рубашку с плеч, оставляя на коже невидимые мазки касаний. Моя плоть горит, обугливается до кости, но только мои глаза достаточно «нормальны», чтобы видеть эти аномалии.

— Этого достаточно. – Отстраняюсь, когда девчонка пытается помочь с рукавами.

Но не ложусь, а сажусь. Мастер говорит, что лежа мне было бы удобней, а я делаю вид, что не слышу предложения. Это проще, чем выглядеть бестолковым упрямцем, который не слушает советов профи в своем ремесле.

Я стаскиваю туфли, устраиваюсь полубоком и расправляю плечи. В такой позе могу сидеть часами и не испытывать дискомфорта. Еще один сбой в работе моих предохранителей. На этот раз – положительный, помогающий выживать.

— Принесу анестетик, минуту.

Он уходит.

А Катя…

Я не понимаю, что она делает. Абсолютно. Не могу найти ни единого алгоритма из всех, что мне знакомы. На карточках, которыми меня дрессировали, не было картинки, где маленькая костлявая девчонка снимает свои поношенные ботинки, забирается на кушетку и укладывает голову у меня на коленях, сворачиваясь личинкой в момент опасности.

— Нам здесь несколько часов быть, - говорит внезапно сонным голосом. Зевает. Немного ведет головой, устраиваясь поудобнее, носом к моим коленям. – Я так полежу.

Светлые нитки ее волос на темной ткани моих брюк смотрятся как обескровленные капилляры и сосуды. Меня трясет от этого зрелища.

И чтобы не сбросить ее со своих колен, что есть силы цепляюсь ладонями в холодные железные края кушетки.