С тобой и без тебя… - стр. 22
Не уж то под образами?.. – вздрогнула Таня.
Бабка словно прочитала её мысли:
– В баньку часом пойдём, там моё место.
Она повозилась в печурке, отыскивая коробок.
У двери спросила:
– Мать знает? Сама направила? На Фёдоровну не похоже. Погодь, только тазик вылью.
Она взяла тазик, из него тянулся приторный сладковатый запах. Похожего она не знала. Подступила тошнота.
Когда бабка вернулась и увидела бледное лицо Татьяны, которая едва сдерживала позывы на рвоту, сказала:
– Что, не нравится? А мне, почитай, кажин день нюхать приходится.
Увидев непонимающий взгляд, добавила:
– Детки ваши… ручки, ножки… А куда их девать? Выкидываю и за каждого молюсь, чтобы простили вас, блудниц, а заодно и меня. Будешь заходить или передумала?
Хлебнув открытым ртом холодного воздуха, Таня шагнула в баньку, будучи уверенной в мрачности и ужасности места, где творилось убийство беспомощных маленьких человечков, доверчиво примостившихся внутри лона матери, в самом, казалось бы, безопасном и уютном месте на свете. Но внутри было чисто, тепло и сухо. Пахло березовыми дровами и чем-то пряным. Бабка была травница, не только от плода избавляла, но и лечила тех, кто не доверял лекарствам. Внешне приятная, она не походила на живодёрку в Татьянином представлении. И ей нестерпимо захотелось прижаться к бабкиному плечу, выплакаться. Но бабке Насте было не до её страданий. Она устала, и это отчётливо проступало на посеревшем лице.
– Если от греха избавиться, так я сегодня не возьмусь. Только одну драла, больше не могу.
– Мне узнать… Тошнит часто, да и временные не пришли.
– Ты девка или баба? С мужиком спала?
– Спала.
Бабка Настя усмехнулась.
– И тошнить будет, как без этого. Что в положении, я и так вижу, вон вокруг губ обвод коричневый, первый признак, что понесла. Ещё скажу: девкой ходишь. Срок два-три месяца? Что ж, с мужиком спишь, а не помнишь, когда было?
Видя, что ничего не добиться, приказала:
– Разоблачайся, на полати полезай. Погляжу, потом решать будем. Да оставь банку, чего вцепилась…
Дальнейшее Таня вспоминала с содроганием. Было стыдно и страшно, когда бабка заскорузлыми пальцами влезала в неё, давила живот. Слёзы катились непроизвольно, но она боялась шевельнуться. Ей, казалось, вот сейчас, ещё чуть-чуть и она не выдержит, пнёт ногой старуху, заорёт … Но не пнула, не закричала…
– Надо было раньше приходить, я драть тебя боюсь, ты не рожавшая, вдруг деток потом не будет, всю жизнь проклинать меня станешь. Жалко тебя дуру, и в тюрьму не хочется. Но если обдумаешь, приходи…
Всхлипывая, с дрожащими коленями Таня сползла с полатей, одёрнула рубашку, натянула юбку.
– Будя скулить, будто не знала, чем кончится. Яшкин или Колькин?
– Колькин.
– Яшку заарканила б, а не Кольку.
За околицей Татьяна прислонилась к старой вербе, плакала долго и надрывно. Ей было жаль себя, свою закончившуюся молодость. Было противно, что кто-то лазил внутри, казалось, что-то гадкое и мерзкое осталось в ней навечно. Она не знала, что сказать матери, понимая, какое горе принесёт ей своим неразумным поступком. Перед сестрой стыдно, что связалась с её бывшим женихом. Она окоченела от холода, стыда и отчаяния.
«Может, вернуться, разжалобить. Денег посулить». Двинулась обратно и дошла почти до хатки. Свет в окне не горел. К горлу снова подступила тошнота. Присела на пенёк, распахнула ворот фуфайки. Со стороны села послышались голоса. Татьяна вскочила, прижалась к стволу вербы.