С.П.А.С. 107 - стр. 5
Ксифарес весь погрузился в работу. Греческая грамматика так и не принесла ученому мужу достойные плоды в Афинах. Сфрагистик угождал скромнице и под руку вместе с ней афинским олигархам, но не завоевал аттическое сердце города. Тогда Ксифарес навсегда расстался с Афинами. По непредсказуемому стечению обстоятельств, ему пришлось оказаться в Пантикапее у боспорского царя Перисада ⅠⅤ, где он несколько лет занимал почетную должность по контролю четкости штемпелей на товарах, отправляемых за границу. Он сменил боспорского сфрагистика, который первым стал наносить на черепицу, производимую в Пантикапее, клейма «ПANTI», обозначавших не царский титул, а название города; позже грек даже преподавал грамматику сыну царя, будущему Перисаду Ⅴ.
Ксифарес за долгие годы службы на Боспоре снискал уважение Аргота и всей скифской аристократии. Князю Мелосаку, боспорскому скифу, стоило больших стараний переманить ученого грека из Пантикапея в Неаполис. Но Скилур положил впечатляющее вознаграждение, и Ксифарес согласился, однако, утаив, что главной побуждающей причиной к отъезду из большого города, где ученый муж был окружен почетом и достатком, было усиливающееся внимание со стороны обоих Перисадов к его дочери Евпсихии, не питавшей симпатии ни к кому из царственных особ. Желание избежать конфликтной ситуации, зачатки которой прозорливый грек обнаружил задолго до того, как могло разразиться несчастье, и ускорило перемещение отца и дочери из одного города в другой. Все произошло так скоро, насколько были быстры лошади Мелосака.
Но от судьбы не убежишь. Смиренно принимал Ксифарес открытие о тайном увлечении своей дочери скифским царем, тот тоже с каждым днем загорался все сильнее при виде Евпсихии. – «Видно такую судьбу уготовили ей боги – не боспорский супостат, так скифский царь завладел ее сердцем», – думал мудрый грек. Свершилось то, чему было предначертано свершиться. Ксифарес тяжело вздохнул, Скилур поднял на него свои проницательные глаза:
– О чем печалишься, мой ученый помощник, что смутило твою умудренную голову? – спросил он грека, отстраняя тонкий листок кожи.
Царь был по-будничному в белой домотканой нижней одежде, расшитой золотой нитью скифской рубахе и темно-красной замшевой накидке, его помощник – в светлом хитоне* и напыщенном орнаментами гиматии*. Муж, не ожидавший такого вопроса, смутился и, не поднимая глаза от документов, рассматривал одну из новых царских печатей. Он казался очень сосредоточенным. Медля с ответом, наконец, сказал касательно дел, приписывая свои вздохи усталости и заботам о важных вопросах:
– Вот этот тип монет, отчеканенных в Ольвии, никуда не годится, я предлагаю новые знаки – протягивая нарисованный на тонкой коже образец царю, – сказал он. – Слишком тонкие оттиски остаются на реверсах монет после нагрева металла: «Ʃκίλουρος».
– Стоит ли выпячивать мое имя на деньгах, мудрый Ксифарес? – последовал другой вопрос. – Знать бы такой символ, который объединит всех сколотов лучше всяких букв и моего профиля, а также отвернет от Скифии врагов!
– Нет ничего лучше твоего имени, великий царь, оно объединяет друзей и наводит страх на недругов.
– А, ты, все-таки подумай о символе, – настаивал Скилур.
Воцарилось непродолжительное молчание. Морщинистый лоб мудрого грека хмурился, движениям его длинного носа следовала аккуратно подстриженная тонкая бородка. Это был человек лет сорока – сорока пяти, ниже среднего роста, плотный и даже с выпирающим животом, с коротко подстриженными волосами на большой треугольной голове. Широкий умный лоб грека слабо гармонировал с заостренным подбородком и крючковатым носом, говоривших о придирчивости и мелочности их владельца.