Ржавое зарево - стр. 11
Это, стало быть, вместо здравствования. Что ж, стерпим.
Кудеслав спрыгнул наземь. Пока он отваливал загораживающую вход тесовину, пока заводил во двор да привязывал у плетня кобылу, Лисовин продолжал орудовать коротким широким ножиком, обильно посыпая стружками штаны да голенища сапог. Но стоило только Мечнику покончить со своими хлопотами, как Велимир негромко сказал:
– Подойди.
Кудеслав подошел. Только тогда Лисовин отложил наконец работу, сел прямее и невесело прищурился в Мечниково лицо:
– Ну, что скажешь?
Мечник глаз не отвел:
– Я прощаться приехал. С тобой, с очагом родительским. Я…
– Знаю. – Велимир тяжко прихлопнул ладонями по коленям. – Белоконь упредил, когда заявишься и для чего.
Кудеслав круто изломил брови. Что вопреки всем его, Кудеславовым, ухищрениям хранильник сумел-таки дознаться об этой поездке (да еще загодя, даже предупредить Велимира успел) – то не казалось очень уж удивительным. Волхв да ведун – он много может такого, которое обычные люди вовсе не способны постигнуть. Но как же тогда объяснить ночное нападение? Может, старый хранильник заранее уведомил Велимира о приезде названого сынка лишь ради того, чтоб потом сказать: «Я-де раз упредил, значит, обо всяких нехороших делах в ночном лесу и помыслить не мог и, значит, вовсе никакого к ним касательства не имею», – так? Или он действительно не имеет касательства к этим самым ночным делам? А тогда кто имеет? За случившимся без сомненья кроется чье-то могучее ведовство, а кроме Белоконя на подобное способен разве один только Зван, голова ковательской слободы. Но ему-то зачем?!
Конечно же, Лисовин не мог подслушать Мечниковы мысли. Он лишь видел, что решившийся напрочь оторваться от родного корня и родимого очага названый сын мнется да помалкивает, а это похоже на робость, которая, как известно, родная сестра вины.
– Так что, урманская твоя душа, сбегаешь-таки? Сам, выходит, заварил кашицу, а хлебать варево-то…
Кудеслав набрал уже было воздуха в грудь, но в последний миг все-таки прикусил язык (убоялся сказать что-либо столь же несправедливое и злое).
Впрочем, Лисовин сам не верил своим упрекам. Оборвав запальчивую речь едва ль не на полуслове, он встал, отворотился от Мечника, шагнул прочь. А уже открывая избяную дверь, буркнул вдруг, по-прежнему не оборачиваясь:
– Ступай следом!
Велимировы только начинали просыпаться. С бабьей половины доносилась слезливая детская перебранка; полог, отделяющий угол женатого сына, колыхался от какой-то скрытой возни; а близ большого семейного очага стучали горшками да плошками две жены Лисовина. Заспанные, нечесаные еще; старшая – во влажной от пота рубахе, а молодшая (та, что годами даже до невестки своей не доросла) вовсе без единого клочка одежи на теле. Оно и понятно: стряпня – занятье потливое да пачкотное, а собственная кожа куда долговечней холстины.
Меньшая Лисовиниха оглянулась на шум в сенях, но, распознав вошедших, опять спокойно склонилась над закипающим варевом. Муж – он и есть муж, а Кудеслав ему (мужу то есть) хоть и названый, но сын – свой значит, и стесняться его нечего.
Проходя мимо очага, Лисовин кышнул баб, и те убрались, с видимой неохотой покинув брызжущие паром горшки. А Велимир направился прямиком к Мечникову углу, отдернул запону и мотнул бородой, указывая на выстеленное волчьими шкурами ложе. Кудеслав глянул поверх плеча своего названого родителя и остолбенел.