Рыцарь умер дважды - стр. 62

– Мать с отцом видят, что мне нравится Сэм, ― заканчивает она фразу, которую я прервала. ― Видят, потому не считают зазорным говорить, что наш брак был бы не только счастливым, но и крайне выгодным. Два в одном, понимаешь, Эмма? Ничем не жертвовать: ни счастьем, ни благополучием. Найти судьбу и спасти семью разом. Такие шансы нельзя упускать.

– Нельзя… ― эхом отзываюсь я.

Мне теперь стыдно за горький комок, терзавший душу еще минуту назад, стыдно, что я заподозрила Джейн в расчете. Я корю ее за наше отдаление, корю за то, что удача улыбнулась ей, корю, видя, как она любима. Не пора ли очнуться и начать корить себя? За то, что позволяю себе отвратительные домыслы, что не воспитываю смирение?

– Что бы ни случилось. ― Я выпускаю ее руки. ― Что бы ни случилось, Джейн, я буду молиться, чтобы у тебя все было хорошо. И меня услышат.

– Эмма…

Она обнимает меня. И так мы замираем.

– Джейн, ― тихо окликаю я, гладя ее по плечу. ― Джейн, как ты думаешь… каково быть влюбленной в кого-то неправильного?

Догадка все не дает покоя. Другое ― желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, ― тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.

– Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего ― туда, где что-то поможет тебе их забыть.

– Например, в Нью-Йорк? ― Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.

– Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.

Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.

…Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.

Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.

Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик ― уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.

Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?

У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?

– О нет. ― Жрица делает шаг, чуть не плачет. ― Нет, почему сейчас? ― Она в отчаянии оглядывается. ― Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.