Рыцарь умер дважды - стр. 55

? По нему бегут волны, как по воде или лугу на ветру. Рябь ширится; волны сталкиваются; кажется, еще немного ― и вместо изумрудного ковра я увижу изумрудный шторм. Но происходит другое: из мха что-то выступает ― серое, перепачканное землей, а вокруг булькает болотная жижа. И запах: тина, ряска, прогретая и полная смрадных тел почва… Он тоже становится сильнее.

Кьори стоит прямо ― гибкая, гордая, страшная. Она продолжает играть, а в волосах я впервые вижу два побега плюща, знак ее рода по матери. Цьяши неотрывно наблюдает. Когда подруга запрокидывает голову к небу и тут же как подрубленная падает на колени, Гибкая Лоза нервно втыкает в землю священные клинки и опирается на них, шепча:

– Жуть… Жуть!

Мы бессознательно беремся за руки. А Кьори играет. Играет. Играет. Птицы, ручей, ветер, а за ними ― дождь, лупящий по чьим-то оголенным ребрам, и снег, сходящий с гор. За ними ― первый крик новорожденного и последний стон старца. За ними ― молодой воин захлебывается в собственной крови. Все это в одной мелодии. Странная музыка. Музыка мертвых.

«…И исторглись из земли Гробы-Саркофаги».

Наконец я догадываюсь, что увижу прямо сейчас.

Неужели моя Джейн выдержала это? Выдержала и не сошла с ума?

Или сошла?..

Фетер несет потоки вперед, искрит жемчужно-пенными барашками. Тут, достаточно далеко от нагорий, стремительные воды замедляются, тяжелеют, движение их становится степеннее. Ширится русло. Порастают густой травой берега, крутизна перетекает в приветливую пологость. Река никуда больше не торопится, опасности холодных пиков позади. На пути лишь Оровилл и еще с полдюжины деловитых городишек. А прямо сейчас река минует наше скромное общество, расположившееся после прогулки на лугу.

Джейн стоит на краю берега, там, где он плавником уходит вверх, и смотрит по течению Фетер. Будто ищет что-то за очередным извивом, но ей ли не знать, что там ничего примечательного? Суда не идут ни со стороны Сьерра-Невады, ни обратно. Живая навигация сейчас у Сакраменто, в наших же краях блаженная солнечная тишина, сонливое летнее безделье. Близ рощ ― малообитаемые края. Не потому ли Флора Андерсен с таким упоением несколько дней подряд писала здесь очередной вид, а теперь выбрала этот уголок для пикника?

Она, одетая в вишневое платье, ― слишком смелое для утра, ― сидит со мной рядом на клетчатом покрывале. Взятая еда ― мама собрала корзину в лучших, пусть устаревших традициях Лондонского Пикникового общества11 ― ее не вдохновляет. Она равнодушна и к говяжьим сэндвичам с сыром, и к яйцам по-шотландски12, и даже к шедевру нашей кухарки, румяно-золотистым корнуэльским пирожкам13. Миссис Андерсен скромно угощается апельсинами и яблоками, чередуя их с тонким имбирным печеньем.

– Должна сказать, ― осторожно отмечает мама, ― вы совершенно не едок. Такая редкость в нашей провинции, воздух здесь здорово пробуждает аппетит!

– Это и в нашей непровинции нечастое явление, ― встревает Джером Андерсен, только что расправившийся с третьим по счету яйцом. ― Мое сокровище, думаю, боится покруглеть, а сейчас еще и кокетничает… ― Он подмигивает жене. ― Угостись посолиднее, все ведь свои.

«Все свои». Два простых слова, которые должны значить лишь, что наше семейство сблизилось с Андерсенами. Два простых слова, подтверждающие: нас не держат за деревенщин, вопреки опасениям. Два простых слова за последние несколько дней звучали не раз и причиняют мне боль. Потому что слова эти начали слетать с языка Джерома Андерсена после бала, где Джейн поцеловала Сэма. И после первого