Рыбаки - стр. 13
Мы подмели полы, убрав останки тараканов, и Обембе прилег на кровать. На ногах у него остались следы: задняя лапка, расплющенная голова с выдавленными глазами, кусочки оторванных крылышек, часть которых забилась между пальцев, и разводы желтой слизи, вытекшей, наверное, из груди насекомых. Был даже целый таракан, на левой стопе: плоский, как лист бумаги, с двумя парами широких крыльев.
Разум мой, словно вращающаяся монетка, замер, когда отец необычайно спокойным голосом произнес:
– Значит, Адаку, ты сидишь тут и заявляешь на полном серьезе, будто моих мальчиков – Икенну, Боджанонимеокпу, Обембе и Бенджамина – видела торговка орехами, когда они возвращались с реки? Той самой опасной реки, на которую запрещено ходить по вечерам? На которой даже взрослые пропадают?
– Так и есть, Дим, она видела не кого-нибудь, а твоих сыновей, – ответила мать по-английски, потому что и отец внезапно перешел на английский (сильно повысив голос на слове «пропадают»).
– Господи боже! – запричитал он, да так громко и быстро, что слова точно раскололись на слоги: «Гос-по-ди-бо-же» – и стали напоминать дробный металлический звон.
– Что он делает? – чуть не плача спросил Обембе.
– Заткнись, а, – тихо прорычал Икенна. – Я же говорил вам завязывать с рыбалкой. Так нет же, вы Соломона послушали. Вот, получайте теперь.
Отец в это время сказал:
– Так значит, ты утверждаешь, что торговка видела моих сыновей?
И мать ответила:
– Да.
– Господи боже! – еще громче вскричал отец.
– Они все дома, – сказала мать. – Спроси их и сам убедишься. Как подумаю, что они купили снасти: удочки, лески, крючки, грузила – на карманные деньги, что ты давал им… – совсем дурно становится.
Нажим, с которым мать произнесла «на карманные деньги, что ты давал им», ранил отца особенно глубоко. Должно быть, он весь сжался, точно червь, в которого тычут чем-нибудь острым.
– И долго они этим занимались? – спросил он. Мать, видно, опасаясь обвинений в свой адрес, медлила, и тогда отец прикрикнул: – Я что, с глухонемой разговариваю?
– Три недели, – сокрушенно проговорила мать.
– Боже милостивый! Адаку. Три недели. У тебя под носом?
Само собой, то была ложь: это мы сказали матери, будто рыбачили всего три недели – в надежде смягчить свою вину. Однако даже такой неточной информации оказалось достаточно, чтобы распалить отцовский гнев.
– Икенна! – взревел отец. – Ике-нна!
Когда мать только начала свой доклад, Икенна сел на пол, но сейчас мигом вскочил на ноги. Он рванул было к двери, но тут же замер, отступил и схватился за зад. Он предусмотрительно надел две пары шортов, надеясь так смягчить боль от того, что должно было обрушиться на его ягодицы, хоть и знал, что сечь нас, скорей всего, будут по голой попе.
– Сэр! – вскинув голову, громко ответил мой брат.
– Ну-ка выходи, живо!
Икенна, лицо которого, точно бубоны, покрывали веснушки, снова подошел к двери. И снова замер, будто перед ним возникла невидимая преграда, и наконец выбежал.
– Считаю до трех! – прокричал отец. – Чтобы все сюда вышли. Живо!
Мы зайцами вылетели из комнаты и сгрудились за Икенной.
– Думаю, вы все слышали, что рассказала мне ваша мать, – произнес отец. На лбу у него взбухли вены. – Это правда?
– Все правда, сэр, – ответил Икенна.
– Значит… все правда, – повторил отец, на мгновение задержав взгляд на его опущенном лице.