Рядовой стрелок - стр. 2

– Такая уж моя Родина, – ответил Алексей офицеру и посмотрел ему прямо в глаза. – Родину не выбирают, и Родину не предают.

– Мы предлагать с помощью Германия освободить твой Родина от большевиков.

– Вы хотите, чтобы я воевал против своего народа?

– Комьюнистический пропаганда! – резко ответил тот и занес кулак для удара, но почему-то в этот раз передумал. – Глюпо… Увести.

Неужели кто-то из своих рассказал о раскулачивании? Но Алексей, вроде бы, ни с кем об этом не говорил. Странно, откуда все-таки офицер об этом узнал? Или решил наугад? Или что-то все же знает?

Огромное количество вопросов без ответов…

На небе ни звездочки. И ветра почти нет. Зябко. Осень все-таки. И состояние непонятное: то ли тревога, то ли еще что-то. Путались мысли, вызывали головокружение и слабость. Поежился от холода и прижался спиной к спине Степана. Вместе служили, вместе воевали, вместе попали в плен, и вот вместе в лагере военнопленных. А вот Иван… в первый день войны, 22 июня…

По приказу командира дивизии спать ложились в гимнастерках. Много шутили по этому поводу. Настроение отчего-то было приподнятое, но ощущение тревоги ощущалось во всем. Война, о которой говорили как о чем-то неизбежном, но далеком, становилась близкой и осязаемой.

Иван лежал на кровати и смотрел вверх, в потолок, закинув руки за голову. В глазах стояли слезы.

Чернов тронул его за локоть.

– Убьют, Лешка, меня завтра. Чувствую, убьют.

– Вань, перестань. Никто своей судьбы не знает и не может чувствовать, что завтра погибнет.

– Может, Лешка, может, – Иван резким движением сел на кровати и схватил Чернова за руки.

– Завтра война, Лешка. Война. Уже завтра! И я чувствую, что мне осталось совсем немного дышать этим воздухом, ходить по этой земле, общаться с вами, друзьями. Спой, а? Спой.

– Вань, но…

– Спой, – в его голосе было столько твердости, что отказать Алексей не мог.

Гармошка раскрылась в умелых руках, и полилась популярная «Рио-рита».

– Нет, – Иван остановил друга. – Другую, про могилку…

Алексей увидел в глазах друга такое, что возражать не стал, и затянул:

      Как в саду при долине

Звонко пел соловей,

А я мальчик на чужбине

Позабыт от людей.

Песня словно накрыла всю казарму. Игривость и смешки в один момент исчезли.

Ох, умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

Песня стала неким переходом из мирной светлой жизни в непонятное, тогда еще смутное, завтра.

Запоет и заплачет,

И опять улетит.

И никто не узнает,

Где сиротка лежит.

– Ну вот, всю душу разбередили, – буркнул кто-то издалека. – Теперь точно не усну.

Кое-кто из сослуживцев подходил к гармонисту во время пения, и теперь молча, со своими нелегкими думами расходились обратно, к своим кроватям.

– Спасибо, Лешка.

Иван грузно свалился в кровать и закрыл лицо подушкой.

Чернов еще несколько минут сидел с гармошкой в руках, находясь под впечатлением и от песни, и от сказанных Иваном слов. Медленно снимая ремешки инструмента, он подумал о своих родных, оставшихся в далеком Буготаке, о муже сестры Фимы Василии, с которым его развела судьба весной 1940-го. Он сейчас где-то в Заполярье.

Долго лежал с закрытыми глазами и лишь под утро задремал. Проснулся от содрогания земли, далеких глухих разрывов, натужного воя самолетов где-то в вышине.

Иван не спал.

– Вот и началось… – чуть слышно прошептал он, – утро последнего дня.