Рядовой Иван Ященко - стр. 42
– Храни вас Бог!
И быстро направился вслед за подводой, навстречу судьбе.
Когда нынешней весной Ивана взяли на службу, здание церкви ещё стояло, только уже без креста и с полуразрушенным куполом.
И вот сон: Надежда, которая была на шесть лет старше Ивана, и младшие – Вера и Анна – возле оградки были одного возраста, лет по шестнадцати. Но это не казалось ему странным. Он видел: красивые у него сёстры – это всегда наполняло его гордостью и любовью, такой любовью, какая только и может быть между самыми близкими людьми. Но они хотели что-то сказать ему, а слов не слышно. Понимая, что он не вник, о чём его предупреждают, Надежда повела рукой, будто ладонью отодвинула невидимую преграду, и до него дошло: «Увидимся». И они исчезли, осталась только ограда, в глубине которой небольшое бревенчатое строение – скорее всего баня.
Проснувшись, Иван никак не хотел расстаться с этим сном: он вселял надежду. Да, Надя, сестра, огневолосая красавица, славилась в молодости тем, что умела гадать на картах. Удивительно, что всё, что говорили ей карты, потом сбывалось. За её необычные волосы и это умение гадать в деревне считали сестру чуть ли не колдуньей и, кажется, слегка побаивались. И вот она приснилась ему – к добру!
Хотя какое может быть добро? Накануне, когда копали картошку, одна из женщин, ближняя к полицаю, стала сильно отставать от своего копальщика, иногда замирала, свесив голову, похоже, ей нездоровилось. Полицай, который до того рьяно следил, чтобы пленные не общались с женщинами, увидев такое небрежение, освирепел:
– Шевелись, сучка!
Несколько помедлив, огляделся, подойдя к работнице, сидевшей на корточках у ведра, сильно пнул её в бок ботинком, выговаривая с наслаждением:
– Руссиш швайн!
Явно хотел быть настоящим немцем.
Женщина повалилась набок, тут же постаралась подняться, упала после второго удара, снова поднялась – ни крика, ни стона, – принялась быстро-быстро разгребать землю в лунке, вынимая картофель. Иван, не прерывая работы, кидал исподлобья взгляды на подонка, но знал, что за ними наблюдает одновременно и второй полицай, готовый в любой момент применить оружие.
В тот момент что-то сдвинулось в душе Ивана: нестерпимо захотелось убить этого гада. И любого другого врага, оккупант ли он или предатель. Убивать – грех. Это сидело, казалось бы, неистребимо, где-то в глубинах сознания даже тогда, когда он осваивал боевые приёмы, технику убийства, когда учился стрелять. Дома у себя Иван не зарубил даже курицы. Когда приходилось помогать отцу – по осени отец забивал свинью и резал овцу или барашка, – и тогда Ивану становилось не по себе, он старался не смотреть в глаза обречённого животного. Тогда ему и в голову не приходило, что настанет время, когда он должен будет убивать человека. Грех не потому, что об этом говорила церковь: «Не убий». Не только потому. Иван в детстве лишь несколько раз с матерью побывал в церкви. Он не мог сказать, верит ли в Бога или нет; осознание греховности убийства давалось изначально, от рождения, как родимое пятно, как цвет глаз или волос. Эта нравственная преграда могла, наверное, разрушиться в бою, но в бою Ивану быть не пришлось. А тут, видя, как бьют неповинную женщину, он словно перешагнул препятствие, за которым осталась в душе только ненависть.