Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943 - стр. 16
– Мне точно известно, что правящая партия ничего не хочет знать об этом Шпенглере, – ответил я и с улыбкой посмотрел на Блума.
Тот покраснел как помидор, но сдаваться не пожелал.
– Вот увидишь, – нашелся он. – Его взгляды правильные. И если партия не хочет говорить о нем, то делает это из известных ей соображений.
– Ну да. Расовая теория…
– И усталость.
– Но мы бодры и являемся примером обновления…
Оба унтер-офицера посмотрели на Блума и расхохотались.
– Этот Шпенглер прав, говоря о закате старой Европы! – крикнул Бланк, потрясая топором.
Блум стал белее снега, и мне стало его жалко. Я попытался исправить ситуацию:
– Домотканые полотна, свежая солома для сна, вручную побеленные дома, старые горшки кочевых времен – все это заслуживает презрения. Им на смену в дома пришли громкоговорители, которые нельзя выключить, восхищение машинно-тракторными станциями.
– Что ты имеешь против громкоговорителей? – опять крикнул Бланк.
– То же, что Блум имеет против голых ног, – ответил я.
– Откуда у тебя такие хорошие познания о России? – поинтересовался Блум.
– Мне приходилось читать Толстого, Тургенева, Пушкина и Гончарова.
– Кто такой Гончаров? – спросил Блум.
Я ответил ему, тогда он поинтересовался, как я отношусь к Достоевскому.
– Он слишком много рассуждает, – заметил я.
Блум закусил губу, а мне захотелось рассказать им о Лескове, о котором они и понятия не имели.
– Давай! – сказал Хан. Это прозвучало как приказ.
Далее последовал мой рассказ о том, что Лесков являлся человеком крепкого телосложения и знал народ не понаслышке. Он был мало подвержен влиянию Запада, и поэтому Советы его не запрещали. Конечно, Лесков не пользовался таким авторитетом, как Толстой, но всю свою жизнь боролся со старым русским восприятием мира, против пренебрежительного нигилизма петербургских умников, политической и религиозной изоляции.
– Сталин придерживается подобных же взглядов, объявляя священную войну западным язычникам, – подвел я итог своему повествованию.
– Все это маскировка, – заметил Хан.
– Не исключено, – согласился я. – Но посмотрите на эту добрую женщину… – И, показав жестом на Наташу, хозяйку дома, продолжил: – Как вы думаете, она будет стенать, если Сталин скажет, что ее сын и муж должны сражаться за нее, за детей, за свою землю, за свой дом?
Тут появился ефрейтор Шварц, один из наших связистов. Он был родом из Вены и самым высоким в нашей роте. Его двухдневное отсутствие не прошло незамеченным.
– Ефрейтор Шварц прибыл после восстановления линии связи, – по уставу доложил верзила Хану.
– Бог мой! – вскочил Хан. – Где вас носило? Какое восстановление связи? Я доложил о вас как о пропавшем без вести!
Шварц был призван в армию год назад, сразу после окончания школы и мечтал получить высшее образование и стать инженером.
– Но я же вернулся, – робко проговорил он. – Просто сбился с пути.
Шварц выглядел как форменный оборванец. Его сапоги, форма и велосипед были облеплены грязью. Он отощал и заметно отличался от нас, ведь мы все последние два дня только и делали, что мылись и брились, ели и спали.
– Вы голодны, Шварц? – спросил Хан.
– Так точно, господин унтер-офицер. У меня два дня во рту не было ни маковой росинки.
– Эти два дня вы были у русских?
– Нет.
– Разве вы по дороге не видели полевую кухню?