Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - стр. 49
Как-то утром я проснулась со страшной головной болью. Надо признаться, что мы были накануне у знакомых за городом. Там пили много шампанского, праздновались именины хозяина, как полагается в таких случаях, было выпито много лишнего. Мне совершенно не хотелось туда ехать, но Клеопатра Михайловна настояла, чтобы я ее туда сопровождала. Эта вечеринка оставила во мне грустное впечатление. Проснувшись рано, испытывая острую головную боль, я не в силах была покинуть постель, напряженно думала, вспоминая вчерашнее времяпрепровождение. Часов в десять ко мне постучала Соня, протягивая письмо. Она мне заявила, что барыня просит прийти с ней пить кофе. «Кажется, барин приезжает», – прибавила она тихим голосом.
Эта новость как громом поразила меня. Конец счастливым, спокойным дням. Я сразу почувствовала необходимость двигаться. Клеопатру Михайловну я застала в нарядном японском пеньюаре. Фон у него был зеленый, с темно-розовыми вышивками на широких рукавах, ей он очень шел. Белизна ее кожи и зеленые глаза выигрывали еще больше от этих цветов. Она ласково улыбнулась и протянула мне телеграмму: «Приезжаю 10 вечера, привет, Сергей». Кончилась наша святая свобода. Но я старалась не показывать своих переживаний и перевела разговор на вчерашний вечер. Начала развивать мысль, как досадно, что эти вечера кончаются перепоем и весь уют их пропадает.
«Да, вот оно, наше русское веселье», – сказала она как-то рассеянно. Действительно, вечер начался уютно и мило, с декламациями, флиртом цветов[25], пикантными анекдотами, бесконечный запас которых изрекал какой-то господин, высокий, седой, в монокле. Затем разговоры о политике и текущих делах страны. После все это было заменено шумными тостами за столом, поднесением чарочки хозяину. Затем начался невообразимый хаос, говорили громко и несвязно, голоса дрожали и дребезжали. Тут было почему-то надоевшее всем дело Дрейфуса>14, неудачи Японской войны и т. д.
Моим соседом был студент, видимо репетитор детей хозяина. Он был некрасив и очень бедно одет. Лицо его было бледно-болезненное, раскосые глаза смотрели как-то насмешливо, подчас озлобленно, но вдруг выражение их менялось, делалось живым, почти добродушным, полным любопытства. Мы мало с ним разговаривали за столом, но то, что он мне сказал, запечатлелось в моей памяти. Кавалером он был плохим, блюда передавал неохотно, с видом неприятной обязанности. Сразу чувствовалось, что человек он не светский, пожалуй, он даже заинтересовал меня своим равнодушием ко всему окружающему. Когда начались слишком шумные споры, он сказал улыбаясь: «Вот видите, это всегда так, а к рассвету придется непременно кого-то выносить». Я посмотрела в его бесцветные глаза и сказала холодно: «Ну что же, ведь это именины, сам Бог велел имениннику быть навеселе». – «Вы из Петербурга?» – спросил он меня. Я сухо ответила, что даже там институт окончила. «А у вас там тоже именинника выносят и тоже так спорят?» – приставал он ко мне.
Неожиданность этого вопроса заставила меня призадуматься. Невольно вспомнила вечера у знакомых в Питере; разница бросилась в глаза. Там все было иначе. Конечно, тоже пили немало, тоже спорили, но все было более сдержанно, прилично. Я постаралась высказать ему все свои наблюдения петербургских уютных вечеров. Затем прибавила, что ничто в мире не может мне заменить жизни в нашей столице, такой благородной, светской и вместе с тем полной живого интереса и интеллекта. Студент удивленно посмотрел на меня и сказал: «Но вы же еще совсем девочка, откуда у вас подобные наблюдения и переживания?» Его замечание меня нисколько не обидело, я себя чувствовала совершенно взрослой, готовой к жизни.