Русская семерка - стр. 9
Однако то, что она видела сейчас сквозь широкое окно комфортабельного автобуса чешского производства, категорически не совмещалось с ее представлениями о коммунистическом концлагере по имени «СССР». Огромные, неохватные взглядом жилые массивы из новых двенадцати– и шестнадцатиэтажных светлых домов стояли по обе стороны прямого шестирядного шоссе. Такие пригороды Таня видела в Европе, в рабочих районах Парижа, но даже там, в Париже, такие двенадцати– и шестнадцатиэтажные дома стоят тесно и кучно из-за дороговизны на землю, а здесь – простор, какие-то заснеженные парки, снова жилые дома, школы, троллейбусы, стадион и опять – парк, а за ним очередная панорама белоснежных домов, и все это – в розово-морозном окладе дрожащего марева восходящего за лесом солнца, все это искрится в солнечных лучах, словно тихо звенит инеем, чистым воздухом… Господи, да Россия ли это?!.
– Посмотрите направо, – звучал в автобусе голос гида. – Перед вами Северный речной вокзал. В центре этого ажурного сооружения – башня со шпилем из нержавеющей стали. На ее вершине сияет пятиконечная звезда – подобная тем, что украшают кремлевские башни. Но не кажется ли вам, что здание этого речного вокзала напоминает стоящий у причала теплоход? Так задумывал его архитектор в 1937 году…
Элизабет взяла Таню за руку и подбадривающее сжала ее. Она видела, с каким лицом и как неотрывно смотрит Таня в окно и, кажется, вовсе не слышит, что говорят вокруг. И ей захотелось сказать что-то Тане, развеселить ее или даже заплакать от умиления перед величественной, как ей казалось, минутой встречи подруги с родиной. Но она боялась, что Таня разозлится или, еще хуже, – вдруг заплачет сама. Элизабет никогда не видела, чтобы княгиня плакала – даже там, в том флоридском госпитале в Сарасоте, где они познакомились два года назад, в день смерти Таниного мужа. Да, даже тогда эта суровая, властная княгиня не плакала, а просто брякнулась посреди вестибюля на пол, потеряла сознание и провалялась в госпитальной палате больше недели. А потом встала и с сухими глазами, без слез поехала на кладбище к могиле мужа…
Но теперь Элизабет была уверена, что слезы душат Таню, просто эта всегда сдержанная русская не позволяет себе расслабиться даже в такой радостный момент.
А Таня была благодарна Элизабет за то, что та молчит. Таня сама себя не понимала. Если бы она увидела то, что в душе ожидала увидеть – дома-трущобы с облупившейся штукатуркой, замусоренные улицы с людьми, одетыми в лохмотья, – испытала ли бы она какое-то мстительное удовлетворение? Если честно, то – да, испытала бы! Ведь это вранье, когда пишут в газетах, что Россия порабощена большевиками, что большевики завоевали Россию, захватили власть в ней. Кто-кто, а Таня сама помнит, как в 1917-м и 18-м годах пьянела Москва от красных большевистских флагов и лозунгов, как все, даже многие друзья отца, носили красные банты, как студенты упоенно распевали на улицах «Марсельезу» и «Яблочко». Страна сама отдалась большевикам, как пятнадцатилетняя девчонка с мозгами, закружившимися от хмеля, романтических обещаний всеобщего братства, равенства, свободы и вон там, за углом – счастья грядущего коммунизма. Рабочие семьи, опьяненные властью, вселялись в особняки бежавших аристократов. И если бы теперь Таня увидела, что эти особняки превратились в руины, она с удовлетворением восприняла бы это как месть истории за ее расстрелянных в 19-м году родителей, за ее не рожденных по вине этих большевиков детей…