Русская педагогика. Педагогическая поэма. Книга для родителей. О воспитании - стр. 36

С прибытием Митягина блатной элемент в колонии усилился и количественно, и качественно.

Митягин был квалифицированный вор, ловкий, умный, удачливый и смелый. При всем том он казался чрезвычайно симпатичным. Ему было лет семнадцать, а может быть, и больше.

В его лице была неповторимая «особая примета» – ярко-белые брови, сложенные из совершенно седых густых пучков. По его словам, это примета часто мешала успеху его предприятий. Тем не менее ему и в голову не приходило, что он может заняться каким-либо другим делом, кроме воровства. В самый день своего прибытия в колонию он очень свободно и дружелюбно разговаривал со мной вечером:

– О вас хорошо говорят ребята, Антон Семенович.

– Ну и что же?

– Это славно. Если ребята вас полюбят, это для них легче.

– Значит, и ты меня должен полюбить.

– Да нет… я долго в колонии жить не буду.

– Почему?

– Да на что? Все равно буду вором.

– От этого можно отвыкнуть.

– Можно, да я считаю, что незачем отвыкать.

– Ты просто ломаешься, Митягин.

– Ни чуточки не ломаюсь. Красть интересно и весело. Только это нужно умеючи делать, и потом – красть не у всякого. Есть много таких гадов, у которых красть сам бог велел. А есть такие люди – у них нельзя красть.

– Это ты верно говоришь, – сказал я Митягину, – только беда главная не для того, у кого украли, а для того, кто украл.

– Какая же беда?

– А такая: привык ты красть, отвык работать, все тебе легко, привык пьянствовать, остановился на месте: босяк – и все. Потом в тюрьму попадешь, а там еще куда…

– Будто в тюрьме не люди. На воле много живет хуже, чем в тюрьме. Этого не угадаешь.

– Ты слышал об Октябрьской революции?

– Как же не слышал! Я и сам походил за Красной гвардией.

– Ну вот, теперь людям будет житье не такое, как в тюрьме.

– Это еще кто его знает, – задумался Митягин. – Сволочей все равно до черта осталось. Они свое возьмут, не так, так иначе. Посмотрите, кругом колонии какая публика! Ого!

Когда я громил картежную организацию колонии, Митягин отказался сообщить, откуда у него шапка с деньгами.

– Украл?

Он улыбнулся:

– Какой вы чудак, Антон Семенович!.. Да, конечно же, не купил. Дураков еще много на свете. Эти деньги все дураками снесены в одно место, да еще с поклонами отдавали толстопузым мошенникам. Так чего я буду смотреть? Лучше я себе возьму. Ну и взял. Вот только в вашей колонии и спрятать негде. Никогда не думал, что вы будете обыски устраивать…

– Ну, хорошо. Деньги эти я беру для колонии. Сейчас составим акт и заприходуем. Пока не о тебе разговор.

Я заговорил с ребятами о кражах:

– Игру в карты я решительно запрещаю. Больше вы играть в карты не будете. Играть в карты – значит обкрадывать товарища.

– Пусть не играют.

– Играют по глупости. У нас в колонии многие колонисты голодают, не едят сахара, хлеба. Овчаренко из-за этих самых карт ушел из колонии, теперь ходит – плачет, пропадает на толкучке.

– Да, с Овчаренко… это нехорошо вышло, – сказал Митягин.

Я продолжал:

– Выходит так, что в колонии защищать слабого товарища некому. Значит, защита лежит на мне. Я не могу допускать, чтобы ребята голодали и теряли здоровье только потому, что подошла какая-то дурацкая карта. Я этого не допущу. Вот и выбирайте. Мне противно обыскивать ваши спальни, но когда я увидел в городе Овчаренко, как он плачет и погибает, так я решил с вами не церемониться. А если хотите, давайте договоримся, чтобы больше не играть. Можете дать честное слово? Я вот только боюсь… насчет чести у вас, кажется, кишка тонка: Бурун давал слово…