Русская княжна Мария. Жди меня… - стр. 42

Она узнала имена слуг – Прохор и Степан, – и запомнила, что Степан – это тот, который повыше. Другие различия между слугами, хотя и насчитывались во множестве, как-то не откладывались в памяти. Не вдаваясь в лишние разговоры, княжна не терпящим возражений тоном приказала подать экипаж завтра ровно в восемь утра и удалилась, провожаемая все теми же неискренними улыбками. У нее возникло было искушение остановиться под дверью людской и послушать, о чем станут говорить слуги, но она лишь повыше подняла подбородок и двинулась прочь по коридору уверенной походкой хозяйки положения: княжне Вязмитиновой не пристало подслушивать под дверью людской.

Оказалось, что этот поступок был совершенно правильным: едва свернув за угол, княжна услышала, как, скрипнув, приоткрылась и вновь со стуком захлопнулась тяжелая дверь. Шагов в коридоре слышно не было, а это означало, что кто-то – либо Прохор, либо Степан, – приоткрыв дверь, выглянул в коридор, чтобы убедиться, что их не подслушивают. Это было скверно, хотя, с другой стороны, слуги могли просто играть в кости и чесать языки, рассказывая друг другу какие-нибудь сальности. В таком случае присутствие за дверью княжны Марии было бы для них столь же нежелательным, как если бы они и в самом деле договаривались ограбить и убить ее по дороге.

Княжна поднялась на второй этаж, чувствуя, что нервы у нее звенят от напряжения. Ноги сами привели ее обратно в курительную. Эта комната притягивала ее, как магнитом – возможно, потому, что в ней было много оружия. Мария Андреевна подумала, что Аграфена Антоновна во многом была права: ее поведение и образ мыслей в последнее время перестали соответствовать общепринятым нормам. Девице ее возраста и положения прилично было находить успокоение в рукоделье или, на худой конец, в чтении светских романов; ее же зачем-то тянуло к оружию и курительным принадлежностям. Положим, курительные принадлежности просто напоминали ей о старом князе, но по-настоящему она успокоилась лишь тогда, когда взгляд ее коснулся маслянисто поблескивающих ружейных стволов, красноватого, с теплым оттенком, старого дерева прикладов и холодных зеркал любовно отполированных клинков.

Интересно, подумала княжна. Это что же такое? Как сказал Михаила Илларионович – кавалерист-девица? Неужто и я такая же?

Она прислушалась к своим ощущениям и не нашла в себе ни малейшего намека на желание служить в армейской кавалерии и рубиться на саблях с французскими кирасирами или, скажем, уланами. Это было вполне естественно: Мария Андреевна вовсе не считала войну женским занятием. Главное призвание женщины – дарить жизнь, а не отнимать ее...

Тут ей не ко времени вспомнился лесной разбойник, застреленный ею из пистолета буквально несколько дней назад. Воспоминание это лишь вскользь промелькнуло где-то на самом краю ее сознания и тут же пугливо спряталось, но княжна неожиданно для себя самой поймала его за скользкий хвостик и выволокла на свет божий, испытывая при этом болезненное любопытство, как раненый, который тщится заглянуть под повязки, чтобы увидеть то, на что смотреть ему вовсе не следует. Ей было интересно не само воспоминание, а собственная реакция на него. Предполагалось, что эта сцена должна повергать ее в ужас и приходить к ней в кошмарных снах; так, во всяком случае, следовало из прочитанных ею романов и той неосязаемой, но всеобъемлющей и всевластной системы общепринятых взглядов и понятий, которая именуется общественным мнением. На самом же деле, детально припомнив и всесторонне обдумав ту страшную сцену, княжна совершенно спокойно заключила, что сделала лишь то, что требовалось сделать для спасения собственной жизни – ни больше, ни меньше.