Русалочьи сны, или Наречённая плакучей ивы - стр. 15
Хоромы такие богато украшенные, что царицам впору в них сиживать и слушать сказки. Жалко, Ладу надолго внутрь не пускали, так и говорили: «Нельзя тебе». И прикладывали палец к губам, чтобы не расспрашивала, мол, в своё время узнаешь.
И улыбались по-доброму, как сестрице или милой подруге. Вскоре Лада уже и позабыла, кем была и о чём печалилась. К чему помнить о том в глубоком сне? Тревоги и заботы житейские начнутся, когда она очнётся, а пока смотри во все глаза и запоминай.
Под водой дышалось легко, вольготно, словно воздух чистейший пьёшь, и голова кружится от ничем не обоснованной радости. И глаза совсем не слезились, и света, как оказалось, вполне хватает. Просыпаться не хотелось, боязно, а всё одно придётся, Лада это понимала.
И однажды открыла глаза. Вздохнула полной грудью, присела на лавке в тесной пустой комнате, украшенной самоткаными половиками, и вспомнила всё, что было. Навалилась кручина, беда на грудь и плечи накинула невидимое одеяло, из-под которого выбраться не легче, чем из-под толщи снега или сырой землицы.
— Богдан! — позвала она, и тут резная дверь тихонько отворилась.
— Нет его здесь, не зови, но давай знакомиться, — произнесла с улыбкой темноволосая дева с густыми распущенными волосами, доходящими до пояса. Одета она была в белое просторное платье, подпоясанное тонкой голубой лентой.
Лада сразу её узнала.
— Это тебя я видела на берегу в тот день.
— Меня. Я Праскева, дочь колдуна, что на окраине Ветрил жил. Ты меня не бойся, я тут вроде как за главную, — от улыбки незнакомки стало теплее, и дрожать Лада перестала. Головная боль унялась, уступив место любопытству.
— Где это я? Меня ищут, должно быть.
Сначала надо спросить самое главное, а уж после прикинуть, что из сказанного собеседницей, правда. Например, Лада не помнила в их Ветрилах никаких колдунов, отец Дионисий бы не позволил жить нехристю и творить то, что противоречит закону Божьему.
— Теперь это и твой дом. Пока тесноват, но ты самая младшая, так что не взыщи! — Праскева подошла ближе и присела рядом, хорошо, что не стала дотрагиваться, рук не протягивала. Незнакомка была высокой, ладной, красивой, двигалась плавно, будто не шла, а плыла в танце. И всё же Ладе было от неё не по себе.
Вот смотрит ласково, говорит приветливо, а глаза у самой неживые, странные. Голубые, почти прозрачные, будто смотришь в них, а отражения своего не видишь.
— Я не жалуюсь, но как я сюда попала?
За дверью, вполне обычной, деревянной, послышалась возня.
— Тихо вы там! — прикрикнула Праскева, но не строго, как баба Хрися, а скорее так, как учат детей, подрощенных, но ещё неразумных, не умеющих оценивать опасность. — Это с тобой познакомиться хотят, но пока не время.
Праскева обернула к Ладе лицо и ответила со вздохом:
— Так же как и большинство из нас. Утопла по доброй воли да от несчастной любви.
Сказала и поджала бледные губы. Глаза красавицы и вовсе сделались прозрачными, невидящими. Лада кожей, покрывшейся мурашками, ощутила, что Праскева вспоминает того, кто был сердцу мил. А может, и сейчас оно ещё неровно бьётся по молодцу. Бьётся ли?
— Ты утопилась? Но кто же нас спас?
Иногда некоторые мысли доходят туго. Лада предчувствовала ответ, но задвигала его в дальние уголки разума. Туда, куда приличному человеку и заглядывать страшно, а Писание и смотреть в ту сторону не велит.