Русь на Мурмане - стр. 8

– Есть много людей, которые хотели бы им владеть. Но он твой, и тебе нужна защита. А знаешь, почему он – твой?

– Почему?

Митроха решил на время оставить подозрительность и послушать странные словеса. Теперь человек уже не казался опасным. Он был похож на фрязина, то ли на сурожского купца, или на обоих сразу. Говорят, великий князь иногда дозволял фрязям-латинянам ездить по полночным землям Руси ради каких-то государевых дел.

– Потому что ты – знатный воин. Но пока не ведаешь о том.

– Ведаю! – невольно вырвалось у Митрохи.

– Тем лучше. С годами ты станешь вожаком. Твоя кровь и твой дух дают тебе древнее право на это. Но сейчас ты нуждаешься в охранителях. Иначе вместе со знаком можешь лишиться всего. Я знаю, ты осторожен и бережешься. Никого к себе не допускаешь… не заводишь пустых и глупых дружб. Не доверяешь ни дядьке, ни холопам. Не показываешь никому… Но какая-нибудь дурная случайность… Ты понимаешь меня?

Митроха вдруг осознал, что они уже не стоят на вершине крутояра, а давно шагают тесным проулком меж дворов.

– Ну… понимаю.

А в голове металась пойманной птицей нелепая мысль: откуда чужаку все это известно? И хотелось выпустить ее из клетки, чтоб улетела прочь.

– Я могу помочь тебе. Я и мои братья.

– Как это?

Мальчишка недоуменно озирался: куда они идут?

– Тебе нужно взять нас к себе на службу. Мы будем служить верно до тех пор, пока сам будешь этого хотеть. Ты должен лишь сказать: беру тебя и братьев твоих в службу, Равк.

Пока Митроха переваривал в уме диковинное предложение и режущее слух имя, они вышли к воротам дома, где стоял постоем дядька Иван Никитич. Было тихо и пустынно, даже псы, бесившиеся в городе по весне, не брехали.

Ворота отчего-то стояли незапертыми, одна створка была полуотворена. Равк остановился под скатной кровлей ворот и поманил к себе отрока. Митроха медлил. Он испугался, что чужак сам хочет украсть у него вещь, о которой говорил. Откуда он знает про нее?! А если он не один? Про каких-то братьев болтает… Из груди уже готов был вырваться крик: на дворе должен быть кто-то из служильцев или челяди, услышат, выбегут, спугнут татей.

Незнакомец внезапно сам ушел за створку ворот. Митроха приблизился и толкнул ее, отворив сильнее. Заглянул во двор. Никого. Горят окна, из поварни доносятся сытные запахи.

Он вернулся на улицу. Прислонился спиной к тыну, стоял, раздумывая. Краем глаза заметил светлую приближающуюся фигуру. Рука потянулась к засапожнику.

– Фу ты, напугал! Онька! Ты?.. Чего молчишь-то?

Как будто впрямь Онька – дуркует по уговору, живописует юрода. Без порток, замотанный будто бы в простынь, с голой грудью. И босой. На апрельской-то стылой земле.

– Ты что, дурак?

– Я Иванушка.

И голос был вовсе не Онькин. Митрохе опять стало страшно. Но про нож он забыл.

Босоногий подошел. Лицо теперь было хорошо видно – молодое, безусое. Он внимательно заглянул в глаза Митрохе, отчего тому стало вовсе неуютно.

– Не верь им, – попросил Иванушка. – Обманут.

– Никому я не верю, – пробормотал отрок, испытывая горячее желание задать стрекача.

– Хочешь к Студеному морю?

Митроху не удивил вопрос.

– Хочу.

– Назад не вернешься.

– Погибну? – Душа затрепетала.

– Не-ет. Вернуться не сможешь. Они не пустят. Вот это, – Иванушка протянул длань и почти дотронулся до груди отрока, – принадлежит им.