Руны судьбы - стр. 49
– Свинопасы не умеют читать.
– Не важно. Так во всём. По праздникам на мессу ходят лишь немногие, и мало кто дослушивает её до конца. Коснутся пальцами святой воды, приложатся к иконе и уходят. Молодёжь редко посещает церковь, да и то лишь затем, чтобы пялить глаза на женщин. Церковь стала домом свиданий! Что останется от церковной мистерии, если искупление грехов сочетается с домашней работой: растопить печь, подоить корову, почистить горшки? Упадок, сын мой, мерзостный упадок:
– Но разве в м-мирскую жизнь не д-должно входить истолкование земного посредством небесного?
– О да, естественно, но в этом нету ничего предосудительного, если человек для выражения своих чувств использует язык Священного Писания. Ведь вспомни, когда Фридрих и Максимилиан въезжали в Брюссель с маленьким государем Филиппом, горожане со слезами на глазах говорили друг другу: «Veez-ci figure de la Trinite, le Pere, le Fils et Sancte Esprit»![12]
Брат Томас промолчал. Расправил на столе рисунок.
– Я чувствую его, – сказал он наконец, глядя на изображение травника. – Он где-то здесь, недалеко, а иногда, когда я гляжу на этот портрет, мне кажется, будто он где-то рядом. Иногда мне почему-то кажется, что он… тоже ищет нас.
Брат Себастьян вздохнул и ободряюще положил ему руку на плечо.
– Будь крепок духом, Томас, черпай мужество в достойном подражания примере Инститора[13]. Мы движемся по верному пути, не смотри назад: за нами не солдаты, за нами – сила нашей правоты. Мы найдём их. В этом наша миссия от Бога, папы и от короля. Не бойся собственных сомнений, сомнения опасны лишь для того, кто бежит Всевышнего, у всех же остальных сомнения только укрепляют веру. Хотя тебе ли сомневаться в собственной стезе? Я сам свидетель, что в твоём присутствии неоднократно совершались чудеса, иконы источали миро, и распятия кровоточили настоящей кровью – это ли не знак, что на тебе лежит благоволение Всевышнего?
Брат Томас не ответил. Воцарилась тишина, лишь дождь стучал в окно да потрескивал огонь в камине.
Травник пристально смотрел на них свинцовым прищуром карандашного рисунка.
Свадьба.
Запоздалый поезд вывернул из-за поворота разукрашенными экипажами и теперь катился к Ялке, с гомоном, гульбой, со звоном бубенцов и песнями цыган. Возок, коляска с молодыми, две двуколки и фургон. Скрипки, дудки, барабан, цимбалы, истошные взвизги гармоники – музыка сливалась в нестройный, но весёленький мотивчик, поверх которого орали песню, разухабисто и пьяно. Ялка отступила в сторону.
В глазах у девушки была усталость. Две последние недели Ялка провела в дороге, изредка ночуя на постоялых дворах. Лишь раз её пустила на постой сердобольная крестьянка. Ночевать в лесу становилось всё тяжелей и неприятней: наступали холода, и если не находилось шалаша, то не спасали ни костёр, ни тёплая одежда. А три дня тому назад у девушки открылась кровь, и, как всегда, не вовремя. То ли от холода, то ли из-за тягот пути месячные очищения прошли особенно болезненно. Ялка поначалу стоически держалась, но потом дожди и холод всё-таки загнали девушку на постоялый двор, уйти с которого она в себе сил не нашла. Пришлось снять комнату и три дня отлёживаться и отстирывать бельё. На проживание и стол ушли все деньги, благо сердобольная хозяюшка не стала брать с неё за мыло и за воду. Всё это время Ялка не могла ни о чём думать, и даже вязание валилось у неё из рук. Но нет худа без добра: вынужденная передышка пошла ей на пользу – за две недели странствий девушка успела основательно запачкаться, одежда, пыльная и грязная, порвалась в нескольких местах. Ещё немного, и Ялка стала бы сама себе противна. Трактирщик, вопреки традиции, содержал при постоялом дворе маленькую баню, и Ялка, вставши на ноги, использовала всё свободное время на то, чтобы привести себя в порядок, затем расплатилась за постой и побрела дальше.