Рудник. Сибирские хроники - стр. 32
«Когда мы вошли в юрту, то я была поражена замечательной чистотой. На потолке были настланы ковры, на полу белыя чистыя кошмы. Почти посредине юрты была занавеска от одного конца до другого. Я подошла и посмотрела, что там такое. Я увидела там женщин, богато одетых, которые пили чай. Одна из них мне бросилась в глаза, это была молодая киргизка, почти девочка, лет 15. Но что была она за красавица! Глаза задумчивые, огромные, черные. Ресницы длинные-длинные. Лицо ее было бледнее всех других и с выражением какой-то затаенной грусти. Она совсем не походила на обычную киргизку, скулы у нее не выдавались, глаза были не такие узкие, как обычно у киргизок. На ней была бархатная малиновая шапочка, обшитая серебряными монетками, которая ей очень шла. Я несколько раз приподнимала занавеску и подолгу смотрела на нее, не в состоянии оторвать глаз. Наконец, напившись чаю у них и закусивши баранины, мы пошли. Я еще раз посмотрела на нее, и мне почему-то сделалось так грустно…»
Дневник был заброшен – и через сто тринадцать лет я (М.Б.) найду в нем фотографию усатого красавца Орленева, засохшие листочки неизвестного мне дерева (попытаюсь, кстати, определить его чуть позже по фотографиям в энциклопедии) и отрывок романа, в котором Муся Ярославцева описывает некую Катю, которая ждет домой мужа и которой досаждает Надежда Егоровна, о чем Катя взволнованно рассказывает вернувшемуся со службы мужу. Рассказ заканчивался так: «Катя не может успокоиться, она быстро ходит по террасе, щеки ее раскраснелись, углы губ то и дело опускаются, словно у обиженного ребенка. “Да полно тебе из-за таких пустяков волноваться, – успокаивает ее Николай, – ну давай лучше обедать”. Варя подает обед. На террасу выходит Елена, сестра Павла, скромная, молчаливая, незаметная молодая девушка…»
Кто такие Надежда Егоровна и Павел, в отрывке не прояснено.
Первого мужа Муси будут звать Николаем. Но он, высланный из столицы математик, политический преступник, прошедший Бутырскую пересыльную тюрьму и каторгу, подточенный туберкулезом, проживет с молодой женой очень недолго, оставив ей несколько тетрадей со своими рассказами и повестями, которые, надеюсь, мне удастся разобрать, а может быть, потом что-нибудь из них и опубликовать. Хотя бы как документ времени.
Муся не вернется в Омск уже никогда.
А ведь переезд туда спас семью. Возможно, в Омске оставалась какая-то родня из Еропкиных-Бергов (хотя нигде никаких свидетельств о помощи родственников нет). Но именно в Омске на казенные благотворительные деньги сумела вдова сугатовского управителя дать Сергею и Наташе классическое гимназическое образование, после которого они получили и высшее, уже в Санкт-Петербурге. И Муся ведь окончить успела четыре класса омской гимназии, потом доучивалась уже в петербургской, чтобы тоже, пойдя по стопам старшей сестры, окончить затем Высшие женские Бестужевские курсы.
И Муся больше не увидит Омск никогда.
Она едет в поезде, то открывая глаза и с грустью провожая сибирский пейзаж, для кого-то невыразительный, но милый ее сердцу, то снова погружаясь в сон – и какой-то худощавый мужчина уже балансирует на кромке сна, точно акробат на цирковом канате. Маруся никогда его не видела, а он, скользя по канату, хватается вдруг за кольцо, которое было на воротах их омского дома, – и падает на землю. А Маруся просыпается, это Наташа, смеясь, тормошит ее и предлагает выйти на станции, потому что стоянка долгая, в вагоне душно, а главное, можно купить только что испеченные пирожки, горячий картофель, от которого еще идет парок, и яблок… уже не сибирских. Пока Маруся спала – перевалили Урал. Это Казань.