Рождённый проворным - стр. 7

Выдыхая, я отдал за проезд ханурой кондукторше. Тут с яростной вибрацией что-то впилось мне в ляжку. Спокойно, всего лишь телефон. Она. Трек Born Slippy доиграл до конца. Впервые.

– Задержался… – начал было я.

– Мне только что звонил Сеня Сантьяго. Он тусовку устраивает сегодня. Ты что-нибудь о ней знал?

– Так, что-то слышал.

– Последнее платье ты мне порвал. Поэтому я в магазин.

– В магазин?

– Ну да, или ты прикажешь мне пойти в лес в том самом наряде, в котором я тебя встречаю?

Я только пожал плечами и глянул за окно. На соседней полосе показались жигули двадцать один ноль пять. Переднее пассажирское стекло было опущено. Саня Сантьяго улыбался мне. В вытянутой руке он держал телефон-раскладушку. Махнув в воздухе мобилой, он сложил её пополам. И хотя за стеклом троллейбуса слышно не было, я знал – закрываясь, раскладушка лязгнула, словно небольшая гильотина.

– После магазина заодно и брата пораньше заберу, мне его к тёте ещё вести. Да и вообще, Солнцестояние – классный повод повидать всех наших. Перед отъездом. Увидимся вечером.

Сначала тишина повисла в трубке, потом – в троллейбусе. Пузатый встал на остановке и лениво раскрыл гармошки дверей.

На остановке Сантьяго, опершись на кузов жигулей, с папиросой во рту, в своих чёрных кудрях смотрелся латиносом-гэнгстой, который прекратил убивать, потому что ударился в религию и в этой своей религиозности стал не менее яростным. Сложа руки на груди, он поглядывал, как я с позором вытекаю из троллейбуса.

– Куда она собралась? Какой отъезд? – спросил я, глядя рассеянно на парней.

Сеня только выдохнул дым ноздрями.

– Любой, кто помогает семье, делает это по своей воле. С чистым сердцем. Это золотое правило. Именно поэтому семья никогда не забывает своего благодетеля.

Я немного очухался и выкинул кулак, чтобы ударить Сантьяго в худосочный живот, но затормозил ровно за сантиметр от его живота. Согнувшись в рефлексе, он уронил папиросу на асфальт.

– Уходить пока не время, – пожёвывая оставшийся стебелёк кислицы, мягко сказал мне Нат, когда я недовольно уселся на заднее сиденье.

– Как понимать не время? – отпив стирателя, повернулся к нему с переднего пассажирского Сантьяго.

– Вот прям чую, что ничем хорошим это не закончится, – как можно более сердито ответил я и почти даже хлопнул ржаво-баклажановой дверью.

10:45

Всю дорогу Сантьяго хлестал из пятилитровой пластиковой бутылки стиратель. Заедал он его сначала кислицей, а когда она кончилась – огромным лимоном, который хранился в пыльном бардачке жигулей. От жизни такой и я пару раз приложился к пятилитрушке.

Мы проехали весь город и покатились по ровной лесной дороге. Сразу за лесом лежала деревня Печки, а чуть дальше текла река Ильменка, за которой и жил мой дядюшка, прозванный пацанами дядюшкой Коршуном. Именно так его за глаза и называли – дядюшка Коршун.

Добраться до домика дядюшки – дело нетрудное. Встал на навесной хлипкий мостик, три минуты страха, и ты на месте. Вот только мост по весне то и дело смывало. Был и другой вариант: дать доброго крюка и, переехав Ильменку по дамбе в десятке километров от Печек, прошагать ещё дюжину вёрст по лесу. Так уж вышло, что я не любитель путешествий и приключений, потому с дядюшкой виделись мы нечасто.

Самого же его трудности – такие, как, например, отсутствие моста – не страшили ничуть. Ходили слухи, что дамам дядюшки ну очень нравилась вся эта романтика, и дамы ходили – или, может, плавали брассом? – к дядюшке в великом множестве. Он всегда был охоч до женщин, и с самого детства я пускал слюни на его спутниц, с которыми он изредка заходил к нам в гости.