Рождение мелодии. О литературе - стр. 3
Глаза подруги (сладкие ягодки), с которой расстается герой, слезятся не от горя, а от ветра, и сам он верит в приметы, то есть язычески суеверен, далек от Единого Бога.
Во всех этих деталях есть та легкость, о которой в двадцатые годы прошлого века заговорил Хайдеггер, характеризуя современника, – легкость движения по жизни, в которой человек ищет не вечное, а впечатляющее, чтоб вскоре, когда это впечатляющее ему наскучит, бежать в поисках нового впечатляющего, и видит в своем непрестанном суетливом движении смысл своей жизни.
Мысль автора и героя обращается к метемпсихозу, к возвращению души на землю в другом теле. Но, опять-таки, рассматривается это не в сакральном поле, не в мире религиозного учения, а на светском культурном уровне – в поэзии Гафиза, который не случайно пишется автором через Г, а не через общепринятое во время написания стихотворения Х. Это отсылает к восприятию восточной поэзии через Европу в девятнадцатом веке, к подчеркиванию европеизма поэта и героя.
Наконец-то раскрывается и причина, по которой влюбленные расстаются: какое-то несходство характеров, интересов, которое, конечно же, мизерно по сравнению со смертью, ибо в иной мир поэт не верит, там только пустота неживая, ничто.
Герой даже не ощущает высокую небесность смысла, а только знает, что она вроде бы существует, где-то он читал или слышал о ней, и потому эта высота бессмысленна, извечные человеческие бытовые фразы лишь чуть качнутся в этой нереальной вечности, чтобы снова слететь на землю.
Герой произведения Вознесенского – обычный советский человек пост-оттепельной эпохи, европеизированный атеист, весь путь его – на земле. Он даже не дорос до человека Хайдеггера, потому что для героя немецкого философа «ничто» все-таки имеет некий смысл, оно не «пустота неживая». И, конечно, не случайно, внимание героя в начале произведения останавливается на необутости возлюбленной, – он врос в предметный мир, он для него и есть весь мир, в котором живут люди. Сравним с героем рубцовского стихотворения, который вспоминает клюкву на ладони, а не то, как его женщина одета-обута, и эта клюква подчеркивает связь героини с живой природой. Вспомним, что там есть еще два героя и берестяная зыбка (тоже примета природы), и ангелы, и топот судьбы…
Стихотворение Вознесенского движется в настоящем и будущем, Рубцов схватывает еще и прошлое – и при этом ощущает не «пустоту неживую», не «бессмысленную высь», а сакральный мир вечности, тоже живой. Он чувствует его и определяет свое место в этом сакральном мире, – не слишком, впрочем, завидное.
Из этих прочтений видно, насколько смысловой мир произведения Рубцова шире, глубже и многослойней мира произведения Вознесенского.
Всё это сказано не для того, чтобы показать, что стихотворение Вознесенского плохо. Оно по-своему прекрасно, это одно из лучших его стихотворений, и я сам его часто вспоминаю в определенном настроении. Этому способствует особый ритмический строй произведения. Как известно, в стихах, кроме семантики образа, есть еще очень многое другое, что делает их поэзией. В «Саге», например, сразу прилипают к слуху эти восемь «у», из которых четыре ударных, в рифмуемых словах первых двух катренов – и звучание этих «у» напоминает ночной вой сидящей на цепи дворовой собаки, вызывающий отзыв в душе любого человека. Эти «у» под ударением сознательно направлены на то, чтобы вызвать эмоциональный подсознательный отзыв. Да и вся система рифмовки (только женские рифмы) мастерски создает эффект ожидания ответного эха в душе читателя. А с другой стороны, она подчеркивает ту легкую «полетность» отображаемой автором жизни и ее смысла. Но сам герой этой полетности, как видим, является человеком, зажатым в довольно узкие для поэзии рамки бытия.