Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - стр. 26
Интердикция и суггестия вместе представляют собой две стадии в развитии инфлюации – прямого неконтактного воздействия на поведение. Но если интердикция полностью укладывается в биологическое поведение, то суггестия так же полностью лежит за его пределами. Качественный переход от интердикции к суггестии – первая инверсия, раскрытие которой составляет фабулу книги «О начале человеческой истории», – оказался таким образом в пределах одного явления, что дало возможность его научного описания. Замечательный пример диалектики прерывности и непрерывности!
Но первобытный человек – абсолютно несвободный – представляет собой качественную противоположность не только для животного троглодита, но и для современного человека, который если и не завоевал еще себе абсолютной свободы, тем не менее уже полагает ее для себя абсолютной ценностью. И если выделение человека из троглодитид – первая инверсия, то вся история человечества – вторая инверсия, качественный скачок не меньшего масштаба. Установление первой инверсии определяет точку старта, но вместе с ней и общий вектор человеческого развития: история человечества есть отрицание в разных формах и с переменным успехом первобытной суггестии92.
Поршнев определяет два очевидных признака Homo sapiens, которые в ходе исторического развития шаг за шагом переходят в свою противоположность: во-первых, это систематическое взаимное внутривидовое умерщвление; во-вторых, это способность к абсурду93. Оба эти признака совершенно нехарактерны для животного мира, являя собой исключительный продукт дивергенции неоантропа и палеоантропа – результат их отношений в эпоху дивергенции. Таким образом в научный оборот вводится представление палеоантропа как «античеловека», отталкиваясь от которого устанавливались границы человеческого. При этом человечество несет отпечаток античеловеческого в себе и лишь в результате второй инверсии приходит к себе истинному. Если до сих пор этика представляла собой чисто философскую дисциплину, поднимающую вопросы человечности как таковой (что такое человек? что для него свойственно, а что против его природы? как ему следует поступать, чтобы соответствовать своему понятию? и т. д.), то исследование Поршнева открыло возможность нового научного подхода к этическим проблемам. Гуманитарное знание в целом приобретает на наших глазах иное звучание.
Одновременно концепция Поршнева снимает важную предпосылку идеи «золотого века». Не разумный, а безумный вышел человек из природы и лишь ценой исторического развития завоевывает себе разум. На фоне этого знания всякие апелляции к «посконности», «старине», «прежним временам» становятся нелепы и беспомощны. Уходящие корнями в первобытность, так называемые «традиционные ценности» имеют смысл лишь в логике тотального противостояния закрытых групп («мы» – «они»), так как их функциональное предназначение сводится к установлению границы между «мы», всегда понимаемому как «люди» («настоящие люди»), и «они», понимаемому как «не-люди» («не совсем люди»). Эти «ценности» отсылают нас к временам, когда человек, едва завершив дивергенцию с предковым видом, перенес отношения дивергенции внутрь собственной популяции, положив отправную точку развитию социальных отношений.
Но научно-методологическое значение поршневской палеопсихологии на этом не заканчивается. Раскрывая диалектический переход от биологического к социальному, она связывает социально-гуманитарные науки с естественными, или, говоря словами Поршнева, перекидывает между ними мостик. И это не может не повлиять основательным образом на структуру всего научного знания, и прежде всего – социально-гуманитарного знания, в основании которого с этого момента закрепляется аксиома: