Роялистская заговорщица - стр. 3
За бульварами ле Поршерон, Кокенар, ла Нувель Франс и Сен-Лоран тесные предместья превращаются в пустыри и оканчивают свое существование у черной стены ограды.
На левом берегу, как нам известно, в грязи между руинами д’Аркур и мрачными стенами Сен-Луи вилась улица де ла Гарп. На планах 1845 года, планах лживых и тщеславных, Сен-Жак помечен белой линией – широкий путь! Из предместья Сен-Жермен, хорошо разграниченного улицами Сены, Турона и Люксембурга до самого Бьевра, лабиринта, кишащего, как гнездо гусениц, тянутся узкие переулки Шан де л’Алуетт, Крульбарб, до самой богадельни капуцинов (днем это помойная яма, а ночью разбойничий притон). Точно какое-то животное с щупальцами тащит на себе Пантеон. Говорить ли о Сите и его конурах, Драпри, Каландр, Фер, Мармузе, об острове Сен-Луи, об острове Лувье, этой степи с дурной славой.
Париж роскоши, полный простора и света, начинается только от Тюильри и, откинутый предместьем Сен-Оноре, снова прорывается в Елисейские поля и натыкается на Шайо, город тряпичников, площадь Карусель, всю покрытую шалашами, сборный пункт мелких торгашей, – тут торгуют и попугаями, и медалями, и подержанными книгами, и чучелами крокодилов, и старым железом.
Найдите-ка Сен-Жермен де Пре – эту прелесть! Сен-Жермен л’Оксерруа – это воспоминание! Нотр Дам – эту славу! Все это изменилось, все это затянулось осадком всякой грязи.
Итак, засыпьте Севастопольский и Страсбургский бульвары, улицу Риволи, улицу Четвертого сентября и улицу Оперы, обнесите большие бульвары широкими как прежде валами, заприте улицы Лафайетт, Мобеж, Дюнкерк, авеню Сен-Мишель, Сен-Жермен, зачеркните черными чернилами все, что есть свет, везде, где есть свободное место, нагромоздите разнотиповые здания, кривые лачуги, колченогие домишки… и вы получите Париж 1815 года…
А между тем этот Париж, который издалека кажется нам таким мрачным, был уже тогда и еще гораздо раньше солнцем мира. Из какой бы столицы вы ни попали в Париж, вас обдавало атмосферой тепла, испарениями мысли и стремлений, в вас проникала жизненная сила, сила производительности, в которой таятся все зародыши будущего. Одна часть города особенно утратила свою оригинальность прежних дней, о чем, впрочем, жалеть нечего.
Станьте посредине де-ла-Бурс, Биржевой площади, перед этим новогреческим храмом, стиль которого служит предметом всяких насмешек: перед вами, около вас, повсюду – свет, беспрерывное движение, постоянный шум.
Закройте глаза и мысленно уничтожьте все, что тут есть, и представьте себе взамен полуразрушенные заборы, за которыми виднеются черные стены в трещинах, полуразвалившиеся, в брешах тесанные камни, какие-то белые массы, похожие на следы циклопических развалин. Ночью это притон всевозможных бродяг, днем бродячие разносчики прислоняются к домам и выкрикивают свой товар. Между улицами Фейдо и де ла Луа до улицы Монмартр никакого сообщения, кроме тропинок между заборами и покинутыми жилищами, вдоль которых вьется непрошеная зелень, остатки растительности бывшего парка монастыря де Фий-Сен-Тома.
Начатые в 1809 году работы по постройке биржи были брошены и окончены только через одиннадцать лет. Улица Вивьен обрывается на углу проектированной постройки. Между домами пробираются безымянные переулки, которые проделывают себе проходы через дворы и в конце концов выходят на улицу Нотр Дам де Виктуар, узкую, мрачную и чрезвычайно оживленную. Тут и ржущие кони с звенящими колокольчиками, и ругающиеся почтальоны, тут и звуки визгливого рожка, давка людей и животных, задевание колесами за узлы, мольбы, уверения, ссоры, поцелуи, раздаются крики: «Берегись! Берегись!» под аккомпанемент трубных звуков, страшный шум, беспорядок, крик, звон железа – таков был Париж-путешественник 1815 года в этом центральном и единственном почтовом дворе, выходящем на улицу Нотр Дам де Виктуар, которая в то время тянулась, не прерываясь, от Плас де Пти-Пэр до улицы Moнмартр.