Рота Его Величества - стр. 32
О войне дед ничего не рассказывал, сколько я ни просил.
– Не надо тебе это знать, – отвечал строго.
Знать мне хотелось. Как все мальчишки, я любил фильмы о войне; мне было обидно, что дед молчит о подвигах. Я пожаловался дяде Коле.
– Степан прав, – сказал дядя Коля, перекусывая дратву (он ремонтировал сапог жены). – Ничего хорошего там не было. У меня на войне нога осталась, – дядя Коля похлопал по протезу, – и крепко повезло, что не голова.
– А как же подвиги? – спросил я.
– Какой у разведчика подвиг? – вздохнул дядя Коля. – Ты вот в книжках читаешь: подполз, снял часового. Это значит, зарезал, потому как по-другому никак. Велик подвиг человека зарезать? Страшное это дело, Илья. Человек ведь не свинья. Даже та кричит, когда ее бьют, а тут человек… Понятно, что он фашист и убить его надо, да только одно дело из винтовки, а другое – ножом. Ты ему рот закроешь и режешь, а он кричать пытается – от ужаса. Возвращаешься к своим, а ватник в крови. Постирать негде, так и ходишь…
– Дед немцев резал? – спросил я.
– Как курей! У него семью убили, лют был Степан. Не миндальничал, как я. Ведем языка, а он его ножом в задницу – чтоб ногами быстрее двигал. Пока пригоним, у немца штаны в крови. Ругали нас за это, да толку? Начальства мы не боялись. Мы же смертники! Из разведчиков, может, один процент до Победы дожил, да и тот, как считать… Вот так, сынок!
На похоронах деда дядя Коля плакал навзрыд. Его держали под руки – сам он уже еле ходил. Неловко склонившись над гробом, дядя Коля гладил лицо умершего друга и все повторял:
– Степа… Степа…
На похоронах я в последний раз увидел мать. Она была с очередным сожителем – стриженым мужичком, с руками в синих наколках. У мужичка была вихлястая походка и щербатый рот; к тому времени я таких насмотрелся. Мать отвела меня в сторонку.
– Не говори Толику, что ты мой сын, – попросила тревожно. – Я сказала ему, что мне тридцать, а ты вон какой! Солдат! Я скажу, что ты мне племянник.
Я кивнул. Толик смотрел на меня косо – урки не любят внутренние войска, но задраться не посмел.
Ночевали мы в опустевшем доме. Разбудили меня голоса.
– Это можно продать? – спрашивал женский голос. – В самом деле?
– Только так! – отвечал мужчина. – За одну «Славу» знаешь сколько дадут?
Я оделся и вышел из спальни. Мать с Толиком сидели за столом и перебирали награды деда. Я молча сгреб их.
– Ну, ты! – вызверился Толик.
Я двинул его в лоб. Толик рухнул на пол вместе со стулом.
– Как ты смеешь! – завопила мать.
– Заткнись, – посоветовал я. – Не то…
Я не шутил. Если б она сказала хоть слово…
Она умолкла. Я завернул награды в газету, сложил их в сумку и ушел из родительского дома – навсегда. Дом мать вскоре продала, возвращаться мне было некуда, и я остался на сверхсрочную. Служил и учился заочно. Юридический вуз для внутренних войск считается профильным, учиться мне не мешали. Получив диплом, я уволился в запас. Мне предлагали погоны лейтенанта, но армией я был сыт.
Награды деда я передал в музей. Была опасность, что мать истребует их по суду. Урки законы знают, ее могли надоумить. Дар занесли в фондовые книги, я пообещал хранителю ежегодно проверять наличие. Не знаю, какое у меня при этом было лицо, но он проникся…
Разбудило меня солнце. Его лучи проникли сквозь веки, окрасив мир в розовое. Я открыл глаза: за окном разгорался рассвет. По всему выходило, что проспал я половину суток, даже больше. В голове роились смутные остатки сна: кто-то подходил ко мне ночью, трогал подушку, но в этих воспоминаниях не было ничего тревожного, и я отбросил их. Встал, оделся и побежал туда, куда звал организм. Когда, умывшись, я вошел в дом, у печи хлопотала Ула.