Россия и ислам. Том 2 - стр. 86

возьмет верх по всем степеням правительственной иерархии, как только будет ему предоставлено политическое равенство, что мусульмане не подчинятся новому порядку всерьез, несовместимому с фанатизмом и с наследственной гордостью потомства завоевателей… что султану предстанет необходимость избрать одно из двух: или самому избрать христианство… и завоевать Малую Азию своим христианским оружием, или перейти в Азию и фанатизмом ее народа воссоздать мусульманское царство на коренных его началах. Сомнения нет в том, что практический ум Махмуда все это предвидел и не боялся крайних последствии предначертанного плана»^>306.

Базили настолько впадает в восторг, что пытается убедить читателя, будто Махмуд^>307 не только «в Коран не верил… а турок… глубоко презирал», но даже не прочь был принять православие («религию большинства своих подданных»^>308).

Неудачу этих и иных – менее фантастическо-радикальных – реформ Базили склонен приписывать «грубому фанатизму мусульман», который заменяет у них, «как и во всех азиатских племенах, чувство народности, развивает анархические их наклонности». Да и вообще, подчеркивает Базили, «усердие к исламу всегда выражается ненавистью к другим вероисповеданиям»^>309.

И тут Базили вспоминает о первоначальном исламе.

«Учение, – пишет он, – скованное гениальным проповедником Мекки из противоположных элементов Древнего Завета и учения Зороастрова, морали евангельской и чувственных наклонностей южного человека, бурно полилось в заветное перепутье всех религий. Оно избрало Сирию поприщем первых своих подвигов, а саблю – символом и орудием своей проповеди, предоставляя побежденным народам неизбежный выбор между обращением, смертью и рабством политическим, в котором жизнь иноверца выкупается ежегодной данью. Сирия… сделалась горнилом новой религиозной жизни Востока и лагерем фанатических ополчений, которые потекли отселе до Индии, до Центральной Азии и до Пиренеев»^>310, неся миру свой Коран, в котором «заключается решительно все, альфа и омега политики и юриспруденции»^>311 и, главное, делая, в сущности, то же, что вообще «все народы восточные», привыкшие «видеть в неистовстве атрибут могущества и власти»^>312.

Из всех мусульманских завоевателей Базили, конечно, наибольшую неприязнь выказывает к туркам.

Порассуждав о некоем «физическом законе о возрастах каждого племени», он продолжает: «Очевидно, по крайней мере, что племя турецкое, породившее в цветущий период своего бытия столько гениальных людей и в последовавший период столько гениальных извергов, теперь истощается. В нынешнем поколении личности измельчали, характеры выровнялись, физиономии стерлись…»^>313.

Как и подобает ревностному адепту православия, Базили обрушивается на западноевропейских и американских миссионеров – и протестантов, и католиков, – возлагая на них ответственность за многие тяготы, выпавшие на долю Османской империи и «турецкого племени»^>314, и так или иначе способствовавших разжиганию религиозного фанатизма. А он «заменяет в восточных племенах чувство народности, преданность государю и любовь к отечеству»^>315.

При всем разнообразии оценок ислама теми, кого я причислил к категории «Путешественники», нельзя не заметить, что, хотя индивидуальный опыт каждого из них характеризуется неповторимостью, сложностью и многообразием, тем не менее: