Ромашка для Горыныча - стр. 20
Я как-то раз попросилась, но она как рявкнула:
– Чтобы ты, как мать твоя беспутная, в подоле принесла? Быстро тогда отсюда вылетишь! Если нечем заняться, иди на усадьбу, картошку тяпай!
Так что, больше я эту тему не поднимала.
– Слышь, ромашка! Твои родичи на тебе экономят, что ли? – вырывает из воспоминаний голос мажора. – Как-то сиротливо в твоей полке, не находишь?
От такой беспардонности и наглости у меня перехватывает дыхание.
Мгновенно вскипаю, лечу к нему, с силой захлопываю дверцу ни в чём не повинного шкафа и, задрав голову вверх, смотрю в наглые серые глаза. При этом шиплю не хуже королевской кобры:
– Так может, это потому что я и есть сирота? – и, не дожидаясь реакции, указываю рукой на дверь. – Слушай, Горин, вали отсюда, пока я твою холёную рожу не расцарапала, и ты нищетой от меня не заразился!
Что-то в его лице меняется. Ухмылка исчезает, а взгляд становится растерянным. Неужели стыдно стало? Глазам не верю!
– Прости, я не знал, – говорит, посерьёзнев.
Мои плечи опускаются, весь запал куда-то уходит. Вроде и не специально задел, а всё равно кольнуло.
– Уходи, Егор, – говорю тише, но голос предательски дрожит. – Я не обиделась. Сирота – это не оскорбление, а статус. Такой же, как и у тебя – мажор.
На мгновенье он хмурится, будто мои слова его зацепили.
– Ромашка, да ты не просто колючая. Ты ещё и ядовитая, – хмыкает он, а у меня комок к горлу подкатывает.
– Дверь там, – киваю на выход.
Больше нет ни сил, ни желания язвить и отбиваться от нападок.
Отхожу в сторону, поднимаю с пола мокрые кроссовки. Надо бы их помыть и поставить сушиться, но ничего не хочется. Такая апатия накатывает. Ставлю их на место и отхожу к окну.
Вот что, спрашивается, Горин припёрся? Кто его звал? Если бы он не остановился, Ритка бы на него не отвлекалась и не поскользнулась, а я бы не упала в лужу и не глотала сейчас слёзы обиды.
– Эй, ромашка, ты что, плачешь?
Неожиданно мажор оказывается за моей спиной, берёт за плечи и поворачивает к себе.
Я плачу? Трогаю лицо. Мокрое.
– Нет, это с волос капает, – отвечаю, а у самой голос отчего-то срывается.
Горин смотрит внимательно, а потом приподнимает моё лицо за подбородок, и я вижу в его глазах сочувствие. Вся его придурочность куда-то делась. Егор хмурится и неожиданно выдаёт:
– Извини. Я действительно чего-то перегнул.
А я смотрю на него и залипаю. Теперь, когда мажор не строит из себя мистера Вселенную и не давит своей мощью, он мне ещё симпатичнее кажется. Взгляд его обволакивает, а губы так и тянут прикоснуться.
С трудом вытаскиваю себя из этого зомби-состояния и отвожу глаза.
– Забыли, – бурчу и делаю шаг назад.
Внутри буря. Меня трясёт от близости Горина. Сердце трепыхается. В горле пересохло.
Ох, Соната! Куда ты вообще лезешь? На кого губу раскатала? Ты ему не пара. Так, девочка на пару ночей. И он тебе не нужен! Мажор. Маменькин сынок, родившийся с золотой ложкой во рту. Не стоит повторять мамины ошибки. Ни к чему хорошему это не приведёт.
Беру себя в руки и максимально равнодушным голосом говорю:
– Я на пары опаздываю. Уходи, Горин. Очень тебя прошу.
Внутри что-то сжимается и протестует, но я отворачиваюсь, скрещиваю на груди руки и упрямо смотрю в окно.
Слышу тяжёлый вздох, шаги и тихий щелчок дверного замка.
И только тогда закрываю лицо руками и горько плачу. Дура ты, Соната! Ох, дура! Куда ж ты лезешь? Ничему тебя жизнь не учит.