Рома, прости! Жестокая история первой любви - стр. 3
– Подонская семья от носа до хвоста, – резюмировала тогда Людмила Сергеевна. – Ты, дочь, подумай еще разок, ведь Рома – их семя.
– Ма, Рома в их семейке – урод. Он единственное оправдание существования этих людей…
Когда, выписавшись, Роман выходил из дверей больницы, на ступеньках около одного из столбов, поддерживающих крышу крыльца, стояла Юля. Она прижималась спиной к этому белому столбу, как к березе, словно черпая из него силы.
– Мама, – твердо сказал Рома. – Это, – он ткнул пальцем в Юльку, – моя жена. Или теперь мне надо сгореть, утонуть, застрелиться?..
Вера Георгиевна вздрогнула и закрыла лицо руками. Немая сцена длилась не меньше минуты. Юлька все не отходила от столба, он был такой надежный, прочный, гладкий и прохладный, к нему было очень приятно прислоняться – ведь уже стояло жаркое лето.
Наконец Вера Георгиевна отняла ладони от лица и тихо произнесла:
– Делайте, что хотите. Мне уже все равно. У меня теперь одна проблема – мама…
– Опять? – раздался насмешливый голос Юли, она отделилась от своей опоры и медленно направилась к Роману.
– Как ты смеешь? Ты?! Она теперь лежачая, совсем плохая… – Вера Георгиевна задохнулась от негодования.
– Мы ей будем носить кефир и апельсины, – отчеканила Юлька, взяла Ромку за руку и повела за собой. – Идем, Ром, нас дома ждут.
И он пошел, обалдевший от ее силы и напора, от ее безжалостных слов, от ее таких жестких и взрослых глаз.
Вера смотрела им вслед, испытывая нечто вроде облегчения. Ну и пусть, ну и ладно. Там о нем позаботятся. А ее, мать, он все равно любить будет, ведь он такой верный и правильный. Проблем же ей теперь и с мамой предостаточно: лекарства, больницы, сиделки…
– Меня жизнь наказала, но и до тебя, маленькая сучка, доберется, – прошептала Вера в спину Юльке.
Во время больничной эпопеи Юлька стала общаться с Ритой, которая училась в параллельном классе и увлекалась журналистикой. Ее уже не раз публиковали в «Комсомолке» и «Вечерке», и эта развитая во всех отношениях девочка норовила превратить в статью все, что встречалось на ее пути. Любое событие, любой более или менее интересный разговор вызывали у нее одну реакцию: «О! – пальчик вверх, бровки вверх. – Об этом надо бы написать!» И писала до посинения! Из двадцати ее «писулек» публиковалась в лучшем случае одна, но она продолжала упорно трудиться, копить написанное и уверяла, что «все это когда-нибудь пригодится».
История Романа и Юли подвигла ее на прямо-таки рекордное количество неопубликованных статей и заметок: о любви в шестнадцать, об отношениях поколений, о ханжестве и догматизме, об эгоистичности родительской любви… Невозможно вспомнить все темы, вычерпанные Ритой из случившейся драмы. Она бегала, как ненормальная, с блокнотом и ручкой, не стесняясь приставать ко всем: к одноклассникам Ромки и Юли, к учительнице Татьяне Николаевне, даже к родителям несчастных влюбленных. Правда, Людмила Сергеевна спокойно послала ее подальше, а Вера Георгиевна набросилась чуть не с кулаками, грозя сообщить «куда следует» и добавив: «Мы не Америка какая-нибудь, у нас личная жизнь граждан вовсе не для печати, наша журналистика – не такая! Ты, между прочим, комсомолка, а позволяешь себе тут с блокнотиком!»
Из непосредственных участников событий только Юлька, которой необходимо было выговориться, разрядиться, удостоила Риту вниманием. Взяв с нее слово ничего не тащить в газеты («Нет-нет, Юльчик, я только для себя, никому и никогда, клянусь грядущим аттестатом!»), Юля описала все подробно и с деталями, но, естественно, со своей колокольни. Умная Рита сделала поправки на Юлькино личное восприятие и довольно точно оценила и охарактеризовала для себя всех героев: Рома – наивный идеалист, хороший мальчик; Юлька – зациклившаяся на своей любви серенькая девочка; Вера Георгиевна – свихнутая на цыпленке курица-стерва; Людмила Сергеевна – женщина, которая любит и любима, а потому – умная и прелестная. Еще Татьяна Николаевна, учительница… Ее-то Рита и так знает: старая дева, из добрых, подвинутых на литературе и «нравственности». В сущности, ничего нового и интересного.