Роковая тайна сестер Бронте - стр. 97
Шарлотта невольно содрогнулась. Слова сестры внезапно посеяли в ней неизъяснимый страх и скрытую тревогу.
– Знаю, сестрица, ты скажешь, что я неблагодарная эгоистка, – продолжала Эмили Джейн с отчаянным пылом. – Что ж, ты вправе порицать меня. Видит Бог, я старалась держаться, как только могла! Я боролась сама с собою изо всех сил, ибо сама мысль о ничтожной перспективе быть клеймом позора для всей семьи приводит меня в ужас. Я вполне сознаю всю ответственность, которая на меня возлагалась. Но – как это ни печально, я вынуждена признать, что мне не достало воли и мужества надлежащим образом исполнить свой долг. Теперь я окончательно убедилась, что не способна отважиться на такую жертву – в противном случае мне пришлось бы пойти против самой своей сущности.
– Как это? – удивилась Шарлотта.
– Не знаю, сможешь ли ты понять это, сестрица. Скорее всего – нет, потому что для этого необходимо чувствовать то же, что чувствую я, – а я уверенна, что это ни для кого другого, кроме меня, невозможно, иначе можно попросту сойти с ума. Я удивляюсь, как этого до сих пор еще не случилось со мной?! Однако, в любом случае, я благодарю Бога за то, что тебя, милая сестрица, по-видимому, не терзают те адские мучения, какие выпали на мою долю.
– Скажи мне, что я могу сделать для тебя, о, моя драгоценнейшая Лавиния? – печально спросила Шарлотта. – Ответь, могу ли я тебе помочь? Или, по крайней мере – смягчить твою грусть?
– Позволь мне снова вернуться туда… домой… в Гаворт! – в отчаянии воскликнула Эмили, молитвенно воздев руки. – Поговори с мисс Вулер, скажи ей, чтобы она меня отпустила! Не то я погибну! Только не думай, что это – простой каприз или же – предлог для праздного безделья – это вовсе не так! Я готова на любую, хоть на самую черную, работу, лишь бы вновь оказаться в этих диких, суровых краях, вновь вдохнуть в себя тот ясный, чистый воздух, какой некогда блаженно полнил мою грудь! Если ты того пожелаешь, ты сможешь сделать это для меня, я знаю. Брани и порицай свою незадачливую сестру, сколько тебе угодно – я и сама себя презираю за свою непростительную слабость. Только, молю тебя, милая Шарлотта… А вернее сказать, не я сама, это моя душа, заплутавшая на природных просторах, в бескрайних вересковых пустошах со всей возможной отчаянной страстью взывает к тебе, к твоему истинно христианскому состраданию и милосердию, – это душа моя заклинает тебя: верни ей ее жалкую и ничтожную тленную оболочку, чтобы, слившись воедино после вынужденного долгосрочного отстранения друг от друга, обе они – душа и материя – обрели наконец совершеннейшую, ни с чем не сравнимую вожделенную Свободу!
Эмили Джейн внезапно замолкла, тревожно вглядываясь в бледновато-золотистый отсвет одинокого огонька догорающей свечи, постепенно тонущего в резко сгущающемся мраке неотвратимо надвигающихся сумерек. Легкий ветерок, беззаботно трепетавший в густой листве деревьев, теперь стих, и последний мягкий шорох потревоженных листьев блаженно замер, растворившись в величественном безмолвии всеобщей праматери Природы, постепенно погружавшейся в свой исполинский первозданный сон…
Шарлотта глядела на сестру печальным взором. Она вдруг вспомнила, что недавно видела в тетради Эмили странный и поразивший ее до глубины души рисунок. Пятнадцатилетняя Эмили сделала зарисовку с гравюры некоего мастера по фамилии Уильямс, изображающей сирийского святого – Симеона Столпника, прожившего всю свою жизнь в строгом отшельничестве, на долгие временные периоды отгораживая себя от всякого контакта с внешним миром. Этот святой подверг себя особой форме аскезы – столпничеству, уединившись на небольшой каменной площадке на вершине столба и проводя все свои дни в молитве и проповедях, которые произносил для многочисленных паломников. Шарлотта была поражена. Сестра выбирает такие необычные сюжеты для своих рисунков! Неужели Эмили таким образом отражает свою натуру? Неужели она ощущает себя такой же отверженной изгнанницей гавортских пустошей и находит особое очарование в состоянии одиночества и замкнутости в своем собственном мире?