Рисовальщик - стр. 30
Она придушила окурок в пепельнице, тот даже пискнул. И продолжила историю. Бунич этот мне не нравился, совсем не нравился. Но он всё делал правильно: после Афганакомиссовался, тутжезарегистрировал – юрист же! – какое-то общество ветеранов-интернационалистов, разумеется, возглавил его. В устав вписал всё, что влезло, – от организации художественных выставок до торговли спиртными напитками. Подгрёб трёхэтажный особнячок под офис в переулках на Остоженке – герб на фронтоне, три белых колонны, голландские печи с изразцами, окна в сад – всё как полагается. Начал с ларьков на рынках, торговали всем – от турецкого чая и индийских презервативов до палёной водки «Распутин» и спирта «Рояль».
Бунич был жаден, но умел делиться. Главное, он умел ждать. Терпение – качество, явно недооценённое человечеством, даже ум и хитрость без терпения ничуть не лучше обычной дури. Бунич был терпелив.
Появились деньги, он начал вкладывать их в благотворительность – спортивные секции, теннисные корты: спорт – посол мира, а дети наше будущее. На открытия приглашалась пресса, рядом с Буничем улыбался Тарпищев, он резал красную ленточку. Пару раз Буничу сказочно подфартило – выпала честь постучать мячиком с самим Борис Николаичем. Оба матча президент выиграл честно и с убедительным преимуществом. Через год Бунич был избран в Московскую думу. Молодой и энергичный депутат, воин-интернационалист, ветеран-орденоносец, к тому же юрист. Забота о детях и пенсионерах – главный пункт его социально-политической платформы.
В кухню вползла сизая муть. Окно стало серым. От водки и сигарет голова тупо ныла. Ванда сидела, уставившись в стену. Так она сидела уже минут сорок. Я выудил из пачки сигарету, прикурил. С приближением утра меня начала колотить дрожь: каждую секунду я ожидал, что снизу должен раздаться дикий вопль – мне почему-то представлялся бабий визг «убили!». После начнут хлопать окна, соседи станут кричать: «В милицию звоните! В милицию!» Едва слышно – далеко, чуть ли не в районе Каменщиков, – наконец проклюнется призрачный вой милицейской машины. С истерической неумолимостью он будет приближаться и под конец ворвётся в арку и наполнит весь двор своим страшным воплем.
Я со злостью воткнул сигарету в пепельницу.
– Не могу больше… – сказал тихо.
– Сиди смирно, – проговорила Ванда. – Уже скоро.
– А вдруг менты?
– Никаких вдруг и никаких ментов, – перебила она. – Всё будет, как я сказала.
Она оказалась права. Первой приехала «скорая». Следом появилась милиция: менты приехали, лениво побродили вокруг лавки с мёртвой Милкой, покурили и уехали. Последним приехал серый фургон без окон, санитары погрузили труп на носилки. Хлопнули дверью и уехали.
Не было ни воплей, ни криков. Ни жутких сирен и оцепления места преступления. Никто не ползал на карачках, разглядывая в лупу асфальт. Никто не снимал отпечатки пальцев с железных поручней лавки. Всё прошло скучно и тихо. К восьми двор наполнился безобидным утренним шумом – смехом школьников, тявканьем собак, цокотом женских шпилек, рыком стартёров легковушек.
– Вот и всё… – Ванда зевнула, встала и со вкусом потянулась. Сквозь майку отчётливо проступили аккуратные соски. – Поспать надо.
У меня было ощущение, что я сошёл с ума или нахожусь внутри какого-то абсурдного сна. Я продолжал пялиться на соски.