Резиновая чума - стр. 4
Фигура была настолько чуждой, что против ее присутствия возражали все внутренние органы, в которых Петр Клутыч мало смыслил: ему представлялось, что внутри у него находится большой мешок с двумя дырками, на который сверху положено сердце и что-то еще – может быть, легкие. Он слышал, что бывают еще кишечник, печень, почки и мочевой пузырь, для которых не было места в продуманной композиции умозрительной картины.
Днем, когда солнце, наше сознание – птица. Птица стремится ввысь, обжигая крылья. Ночью, когда луна, наше сознание – крот. Оно углубляется в недра и натыкается на живучую гниль.
Петр Клутыч не сумел бы так выразиться. Однако он не был лишен той доли практической сметки, что необходима для выживания. А потому не сомневался: пришелец ему приснился. Тем больше не сомневался, чем лучше понимал сердцем, что это не так.
Ибо снятся, как правило, вещи пускай ужасные, но так или иначе укладывающиеся в систему привычных вещей, хотя бы и перемешанных до абсурдности. А эта фигура выглядела… ну, скажем, если представить себе обычную дверь, лишившуюся по какой-то причине прямых углов… и, тем не менее, плотно затворяющуюся. Или собственную тень, без видимой причины растягивающуюся на десятки метров. Или песню, льющуюся из рукомойника.
При одном воспоминании о мерзком видении, которое скрылось при звуке полицейских сирен, Петра Клутыча перекореживало, как от стекольного скрежета. Полицейские сирены звучали в ночном кино, под которое Петр Клутыч заснул без особого сожаления: фильм заканчивался, и машины уже съехались к горящему домику, набитому трупами. Улыбающегося поджигателя везли на каталке.
Ударенный взглядом ненавистника, Петр Клутыч задремал наяву.
И проснулся уже на ходу, при выходе из сберкассы: тяжелый взгляд чуть отпустил его и плелся следом; тот свернул за угол, но взгляд, казалось, по-прежнему стлался за ним, от него не спасали ни подворотни, ни проходные дворы. В состоянии бодрствования Петр Клутыч не особенно отличался от спящего Петра Клутыча; он редко замечал переход от первого ко второму. Сейчас он ощутил его в несомненном ослабевании жути. В конце концов он запутался – спит ли, не спит.
Сонно перебирая события в сберкассе, Петр Клутыч подосадовал на свою сберегательно-накопительную нескладность и тут же, с привычным легкомыслием, позабыл о ней.
На скромных подступах к незатейливому дому он усмотрел милицейский автомобиль – полицейский, как он ошибочно возомнил. Ему почудилось, что эта машина приехала из позднего фильма. Она опоздала к руинам – патрульные остановились перекусить, напихались гамбургерами и кофе, а когда добрались до места пожара, на пепелище струились ликующие титры.
Петр Клутыч немного встревожился, хотя и не знал за собой никакой вины. И не зря, потому что его немедленно потревожили. Из машины высунулся человек в форме.
– Уважаемый! – настороженно позвал сержант. Учтивость давалась ему с трудом, и он немного не добирал до печально популярного телевизионного идеала. – Вы здесь живете?
Когда-то, совсем молодым, Петр Клутыч мечтал и хотел устроиться на службу в милицию. Да не вышел статью. Солидности в нем не было совершенно, и ростом он вырос не тем, что дает основания задерживать и карать.
Берут и таких, конечно, но его отговорили недоброжелатели.