Река – костяные берега - стр. 8
– Пойду я. Если что – прибегай за помощью. Помнишь, где мой дом? – Звонарь хотел было повернуться, чтобы уйти, но вспомнил кое-что и обернулся. – А что за деньги Щукин с бабы Дуси требовал?
– А, это? Да там деньги-то невеликие, так… Это бабуля для меня копит. Хочет в город отправить, в училище документы подать. Не знаю, зачем оно… Мне и здесь хорошо живется. Но бабуля все твердит, что надо на профессию выучиться, чтоб деньги зарабатывать и в городе жить. Село наше, говорит, – это болото, слезами сочащееся, представляете? – Девушка понизила голос до шепота. – Она мне как-то рассказывала, что раньше, когда рядом река была, все жили сыто и богато. В реке рыбы было полным-полно, а земля урожаи давала каждый год, и болот вокруг совсем не было – одни поля и леса. Это правда, дядь Юр? Почему все стало плохо?
Звонарь вздохнул, задумавшись. Рассказать или нет? Да ведь он сам толком правды не знает. Может, и не было такого на самом деле, а только слухи одни.
– Пойду я. – Он слегка склонил голову, давая понять, что разговор окончен, и одновременно извиняясь. Нюра вежливо улыбнулась в ответ, и под длинным носом обозначился крошечный ротик, до этого почти незаметный из-за чрезмерной бледности губ, сливающихся с лицом.
Входная дверь не успела за ним закрыться: неожиданно прозвучавший выкрик заставил замереть на пороге:
– Эй, ты! Думаешь, спасибо скажу?! Хрен тебе! Благодетель нашелся! Считаешь, Щукин злодей? Не-ет… Это все ты! Твоя вина, что он на меня кинулся! – Хриплый голос бабы Дуси, донесшийся из глубины дома, прервался свистящей одышкой.
Звонарь оглянулся. Нюра испуганно таращилась в сторону спальни.
– Чего это ты осерчала, Евдокия Пална? – удивленно спросил он, не сходя с порога и удерживая спиной входную дверь.
– Будто не знаешь! Своими россказнями о нечисти людям голову заморочил! А они с голоду сохнут, вот и кидаются, как цепные псы! Я ж помочь хоте… – Голос бабки сорвался, сменившись хриплым кашлем.
Воспользовавшись паузой, Нюра замахала на Звонаря обеими руками:
– Идите, дядь Юр. Не спорьте с ней! Не надо.
Звонарь понимающе кивнул и вышел в сени. Дверь захлопнулась, заглушив кашель старухи, похожий на исступленный собачий лай.
Народ во дворе расступился перед ним, пропуская к калитке. Людей было уже не так много: часть зрителей разошлась, наверное, посчитав, что после того, как увели Щукина, больше ничего интересного не будет.
– Ну как там Дуся? Жива? – донесся из толпы участливый женский голос.
– Жива, – буркнул Звонарь, не поворачиваясь.
Неподалеку от калитки посреди улицы стояли четверо мужиков. Звонарь узнал их: местные забулдыги и лодыри. Хотя и работали в поле иногда, но больше для отвода глаз, чтоб получить свою долю урожая, и только мешали всем, устраивая попойки и драки. Не раз приходилось разнимать их, чтобы они не поубивали друг друга.
Мужики, похоже, говорили как раз о нем, судя по косым взглядам. Звонарь поравнялся с ними, поприветствовал и, отвернувшись, хотел пройти мимо, но один из компании окликнул его:
– Погоди, дядь Юр! Дело есть.
«Какие у них могут быть дела?» – подумал Звонарь и, не скрывая недовольства, остановился в нескольких шагах.
– Мы тут подумали… – начал один, самый высокий и крепкий с виду, в распахнутой телогрейке. То ли ему было жарко от того, что уже принял порцию горячительного, то ли хотелось продемонстрировать новую красную футболку с иностранной надписью над изображением бутылки с газировкой. То, что вещь совсем новая, можно было понять по отсутствию на ней грязных пятен, хотя чумазая физиономия владельца выдавала его нечистоплотность. «В райцентре был недавно», – определил Звонарь, зная, что ни в Кудыкино, ни в соседнем селе никакой одежды не продавалось, если не считать хозяйственную лавку Пантелеевых, где можно было приобрести разве что перчатки для сельхозработ и резиновые болотные сапоги – точно такие же, какие были на ногах у заговорившего с ним односельчанина. Тот, кстати, явно нервничал, судя по тому, как усердно ковырял носком сапога волглую землю, втаптывая в грязь первую молодую травку. От этого зрелища Звонаря почему-то передернуло, и мелькнула мысль, что такие люди могут втоптать в грязь все что угодно – и траву, и цветы, и все самое прекрасное, потому что ничего прекрасного давно уже не замечают. Он поднял взгляд на собеседника, который так и не сказал еще ничего вразумительного: все мямлил да тянул гласные, подбирая слова.