Развод. (не) Любимая жена - стр. 7

Киваю головой, как китайский болванчик. С трудом сглатываю, чувствуя, как в горле поднимается что-то горячее и солёное.

Мама не отвечает сразу. Подходит к плите, наливает мне чашку чая, ставит рядом сахарницу. Привычные движения. Как будто мы не обсуждаем распад семьи, а просто говорим о погоде.

— А что случилось? — наконец спрашивает она, садясь напротив. — Он… что, кто-то есть?

— Да.

Мама вздыхает. Медленно, как будто через годы.

— Я помню, как сама жила с твоим отцом. Ты была маленькая, совсем. Он гулял налево и направо, а я, дура, думала: если молчать, если улыбаться, если варить борщи и стирать рубашки, всё наладится. Но все становилось только хуже. Дальше он начал жутко пить, а потом и руки протягивать, — вздыхает мама.

— Я этого не знала, — поднимаю на нее полные слез глаза. — Я помню, как ты плакала за ним, когда он от пневмонии умер.

— Плакала. Так положено было – плакать, — смотрит в окно. — На людях я плакала, а в душе чувствовала облегчение.

— Но я не чувствую облегчения, — всхлипываю. — Меня Витя не обижал. Он меня любил. И мне с ним хорошо было.

Мама смотрит на меня с тихим сочувствием. Не жалея, нет — она никогда не жалела. Но умела слушать так, что рядом с ней можно было душу наизнанку вывернуть.

—Значит это только тебе было хорошо, — повторяет она, будто пробует слова на вкус. — Не ему.

Я молчу. Опускаю глаза. Потому что, наверное, она права. Если мужчине хорошо в семье, он не будет идти и искать где ему будет еще лучше.

— Мамуль, мне так плохо, — говорю наконец. — Как будто нас с ним обрезали ножницами по живому. Я вою от боли, а он даже не заметил.

Мама тихо кивает. Руки её лежат на столе спокойно, без дрожи.

Я всхлипываю. Она двигает ко мне салфетку.

— А он… у него кто? Молодая небось?

— Не знаю. Я ее не видела, да и он ничего о ней не говорил.

— Мужчины часто путают любовь и благодарность. Им кажется, что, если ты их понимаешь, жалеешь, кормишь и заботишься — это всё заменяет чувства. А потом встречают тех, кому ничего не должны. И бегут.

Я сжимаюсь, как будто её слова — ледяной дождь. Правдивый, но холодный.

— Я боюсь, мам, — говорю почти шёпотом. — Я так сильно боюсь остаться одна. Боюсь, что не справлюсь. Боюсь, что во мне больше ничего нет. Ни желания, ни сил.

Она накрывает мою ладонь своей.

— Фая, детка моя, ты же у меня недоношенной родилась. И я как никто знаю, какая ты у меня сильная.

Я опускаю взгляд. Руки на чашке — как лодки на волнах.

— Можно я останусь у тебя на пару дней?

— Конечно. Тут всегда есть место для тебя. И комната твоя стоит, как была.

Она встаёт, касается моей головы — лёгкое, родное прикосновение.

— А завтра, может, пойдём в лес. Я там черемшу видела. И пирог испечём. Тот, с творогом. Помнишь?

Я киваю.

— Мам, есть еще кое-что…

Она замолкает и внимательно смотрит на меня.

— Мам, я беременна.

Молчание. Густое, плотное.

— Ты уверена?

— У меня тест положительный. И УЗИ. Пять недель. Сердце бьётся.

Она прищуривается. Кивает медленно, будто ей нужно прожевать эти слова.

— От Виктора?

— Конечно.

— А он знает?

Я качаю головой.

— Ещё нет.

— А ты… хочешь этого ребёнка?

Я молчу. Смотрю в окно, где за стеклом ползёт июньское солнце, оставляя отблески на полу. А потом, через секунду, говорю:

— Я не знаю. Я боюсь. Но когда услышала это сердце… поняла, что он уже есть. Он уже со мной. Как будто всё остальное неважно.