Разомкнутый круг - стр. 39
– Максимушка, душа моя! Тебе понравилась Машенька?
В наступившей темноте она не могла заметить, как покраснел ее сын и с какой нежностью погладил маленький золотой крестик. Он сделал вид, что не расслышал, и мечтательно глядел в горние выси, на голубые точечки звезд, вспоминая глубокие, как небо, глаза, и вновь переживая последние минуты их встречи.
Ольга Николаевна, поставив два четырехсвечных канделябра перед зеркалом в спальне, сняла рубашку и разглядывала себя: «Полновата, конечно. – Щурила глаза. – Но и он не юноша. Ноги стройные… – Подняла попеременно то одну, то другую. – Бедра тяжеловаты, но в его годы мужчинам нравятся именно такие… – Повернулась перед зеркалом, стараясь увидеть себя со спины. – Ягодицы так и вздрагивают, очень хороши. Талия тоже есть, хоть и не как у девчонки. Но зато груди… – Подняла их руками – крепкие и большие! То-то он всё локтем их задевал… Волосы тоже хороши. Густые! Везде еще хороша…»
– Акулька! Спать завалилась, лентяйка? Тащи еще одно зеркало… Гадать стану!
«Совсем сбрендила на старости лет!» – пошла за зеркалом сонная девка.
Максим лежал с открытыми глазами и опять вдыхал запах чистоты и свежести, мысленно ласкал пальцами ее волосы и в который уже раз представлял ее зеленые глаза… Сердце его счастливо сжималось. Он поцеловал золотой крестик, повернулся на бок и закрыл глаза, слушая, как холодный ветер стучит по крыше и что-то катает, как неприкаянно хлопает где-то недалеко от его комнаты оторванная ставня, а в печи уютно гудит домовой…
«Забавный мальчик, – вспоминала, лежа в постели, Мари. – И чего так разозлилась фрау Минцель? Подумаешь, поцеловал в щеку,– хихикнула она, неожиданно для себя покраснев… – Вот дурачок! Симпатичный, только слишком белобрысый. Отчего у него волос не темный? Ему бы больше пошло… Самое в нем лучшее – это родинка в углу рта. Вот она его украшает. И небольшие ямочки на щеках, когда улыбается А так – обыкновенный мальчишка. Да одет ко всему очень просто» – засыпая, думала она.
«Оказывается, эта опускающаяся помещица – жена моего врага Рубанова. Полагал, будто носят одну фамилию. Не думал, что, вступив в наследство, окажусь соседом этого ротмистра. И сынок весь в него… Такой же негодяй! Ну ничего… – зевнул генерал, – коли он жив, преподам еще один урок!» – любовно погладил красную эмаль Владимирского креста и орденскую звезду.
Агафон, засыпая, вспоминал ромашовский кабак: «Хороша водка! Но барыня обещала завтра самолично выдрать на конюшне. – Почесал волосатую задницу. – Ежели сама, то это еще ничего, а вот коли прикажет Данилке… – Заскрежетал он зубами. – Ежели Данилке… то этот стервец шкуру с меня спустит… А может, и сама… – Повернулся к стенке. – А вот ежели бы велела мне Данилку выпороть… – проваливаясь в сон, мечтал он, – то я бы всыпал ему сполна! Вот еще стервец нашелся. Злодей!..»
Вечером в последний день 1805 года, трезвый как стеклышко, Агафон вез барыню в Ромашовку на встречу Нового года. В сани он запряг тройку да навешал бубенцов на дугу, чтобы повеселить барыню. Порки кучер счастливо избежал, но с Данилой, так, на всякий случай, начал здороваться.
Ольга Николаевна сидела прямо, чтобы не измять новое платье под шубкой.
Перед самой Ромашовкой туча закрыла свежий молодой месяц, и пошел крупный пушистый снег. Ветер стих. Деревенские улицы обезлюдели, но сквозь маленькие оконца в избах блестел тусклый свет лучин. «Тоже Новый год встречают, – подумала Ольга Николаевна о крестьянах. У парадного крыльца уже стояло несколько экипажей. – Господи! Страшно-то как!» – перекрестилась она, осторожно вылезая из саней.