Расторжение - стр. 11

обугленная Эвридики тень.

и он, рассеянный и «бесконечно мертвый».

Но и потом, в урочищах, домах, постелях, капищах,

склоняясь, раскачиваясь над ним,

медленно, как четвертый всадник, как тирс

карающий, – поднимая волосяной сетью месяц

из стынущих вод: пентакль транса. Разъятие и

расчлененье.

                              «Теперь, когда ты вся затворена

нездешним, насытившаяся, припомни – так ли

рассказываю?»

                                      «Запах настоялся

настолько, что потом, припоминая,

я различала на твоем плече границу с чем-то

потаенным, как если бы отпрянул ты,

меня побеспокоив

напрасно».

Ужас.

Кукла. Ибо люди часто… и т. д.

Витрина – разбитая, как сноп зеркал; он знал

лишь шлейф пустой исторгнутых значений.

Очей исполнен этот омут птичий…

Они, низвергаясь отвесно в мерный огонь, рулад штольню, так печальны, как после «вечной

любви». Взрываясь хлопаньем бесшумным крыл, испепеленные

лампионы, птицы застилают лицо экранной дивы, и нам

падать в эти постели, сестра двуликая

(или так: постели им в безмолвие и покой

еще тише и ниспадая

истления шорохом в сводах ночи). Растление.

Сантименты. Россия

                                                  выпадает из памяти,

как роса. Но разве он, восхищенный, забывает,

что помимо домогания и любви

есть недосягаемая тщета обоюдной ласки, помавание

боли, когда, обретаясь в смерти, смотреть

смерть? Многоочитая падаль, пусть

пляшет ампула в ледовитых венах, раскинь

кукольные тряпичные руки, ни хуя себе. Луч

проектора пел, как одна уже пела в церковном хоре, у

каких таких врат, в какое пекло.

смотри сказал я душе

миракль гейша псюхе пропахшая псиной

киношных кресел смотри оспиной льда покрываются

острова блаженных

                                        были да сплыли

переплывая экран, опрокинутые в ничто. Шарканье

граммофонной иглы, прейскуранты

в перспективах песка, заройся в пение

дальнобойных сирен, молчи что есть мочи. И те,

что сидели в зале, переплывали «смерть»,

другую, опрокинутые,

вслушиваясь в безголосый шелест распада; их

исполнили гравировальщики Мнемосины

татуировкой забвения. Бейся

                                     потусторонней льдинкой в стручке

виски о бокала висок, или

прижимаясь ссадиной к конькобежной стали.

Каменноостровская пыль. Речь – распыление,

распыление – речи, перенесение с «цветка на цветок». И нам уже

не поднять глаза.

Красный мост. Солнце

опрокидывается в Китай.

На челе скалы – экзема душных цветов.

Для других это будет почему-то Шотландия

(у каждого путешественника своя

мифология смерти).

В бетонированном туннеле детские голоса.

Японец снимает японку видеокамерой; она

несколько смущена, ровно настолько, насколько знает – другой

вторгается в интимную

сцену. Другой? Другое.

Тени в заброшенном бункере присели на корточки; сигареты,

стволы в потолок. Трассы

орудийных платформ.

Помедли у этой пинии; вот рука, вот

безымянное пение чуждых пальцев.

Мотоциклист (шлем, черная куртка – колючая

музыкальная рыба), спешившись, звенит колокольцами.

Отслоившись от темноты,

прокаженный,

он движется со смотровой площадки

вниз, к тихоокеанской воде.

Ты там уже был. Что ты видел,

глотая ртом пустоту? Golden Gate Bridge

красного цвета, город,

раскрытой раковиной белеющий в темноте.